Колонии, они разные. Есть просто отвратные. С противными офицерами. У иных суровые неприятные лица, на которых читается крайняя развращенность неограниченной властью над людьми. Форма, серьезные физиономии, которые корчат люди, вырядившиеся в яркое, в золотое, в мишуру и блестящие штучки, это как бы карнавал и маскарад – но они там без всякого юмора надувают щеки! Хотя это тоже, пожалуй, не зря.
Примерно год назад Москва лишилась Лужкова. Событие историческое, без шуток. Казалось, жизнь в столице нашей родины рухнет. Троллейбусы остановятся, трубы потекут, город встанет и завопит. Но… ничего не случилось. Пока по крайней мере. Москва рассталась с мэром без слез и лишних эмоций, при этом очень сдержанно реагируя на кампанию дискредитации Юрия Михайловича, которая развернулась в ящике. Теперь есть повод снова вспомнить Лужкова – теперь уже в связи с вновь открывшимися уголовными делами по поводу Банка Москвы.
Это давнишнее интервью – я взял его в октябре 2011-го, через три дня после выхода Алексея на волю. На следующий день после его прилета в Москву (он еще в Перми провел какое-то время). Публиковать интервью не стал – оно быстро устарело; помните, как быстро все менялось в конце прошлого года?
Вот – в женской колонии строгого режима отбывает срок поэт Любовь Небренчина. Сидит она, конечно, не за стихи – но за разбой.. Разбой – это когда к горлу приставляют нож и серьезно говорят: «А ну, отдавай деньги, не то зарежу».
В 1998 году Кох обанкротился, задолжал 20 миллионов и ходил на допросы. Кроме того, находясь в бегах в Нью-йорке, дал злопыхательское русофобское интервью, оскорбившее патриота Минкина. Свинаренко, напротив, писал лирические очерки о русской провинции и родил (не без помощи жены) еще одну дочку. В отличие от некоторых в аферы не влезал, но и денег не заработал.
Насколько я успел уловить общественное настроение, тюремная тема людям вообще неприятна, а уж про туберкулез на зонах граждане тем более не хотят слушать. Мне кажется, дай общественности волю, так туберкулезные бараки она б с удовольствием облила бензином и подожгла б с четырех сторон – исключительно из благородного желания сделать этот мир чище и лучше. И, тем не менее, уж скажу пару слов.
Однажды его спросили: «Мало вам обвинений в национализме из-за фразы в «Брате»: «Я тебе, чурка, не брат»? Балабанов тогда поправил собеседника, дал точную цитату: «Не брат я тебе, гнида черножопая!» Ну, называют так в народе людей с Кавказа. Почему я должен в фильме этого не показывать, если это правда? Как может кино развить национальную рознь? Она либо есть, либо ее нет. Фильм отражает жизнь, а не создает ее.
Это интервью, опубликованное после «Груза-200», как и многие интервью режиссера, поражает своей раскованностью и внутренним достоинством. Он не был похож ни на кого. Его фильмы не были похожи ни на какие другие. Он шел вопреки течению и подчинялся только своей совести. Несмотря на банальность этих истин, он был бескомпромиссен. Таких людей часто забирают раньше. Они нужны где-то еще.
Глава про 97-й год – самая богатая событиями, самая драматичная. Кох уходит из правительства, причем, подчеркиваем, совершенно добровольно. Никто его не выгонял! Но это пытаются оспорить олигархические СМИ, которые берутся за «дело писателей»…
Тесно в русской тюрьме. Особенно когда ремонт: всех приходится уплотнять.
– А что за ремонт? Здание новое вроде. Чего тут за 10 лет могло сделаться? – спрашиваю.
Начальник московского СИЗО-5 подполковник Анатолий Северин отвечает:
– Построили недавно, 10 лет назад – но гидроизоляцию тогда не сделали…
