Александр Кабаков: новый генсек русской литературы

• 24.10.2011
• автор: Игорь Свинаренко
• смотрели: 1151

Тэги:

Кабаков — писатель, которого трудно обвинить в том, что он зажирел или зачерствел душой на богатых писательских хлебах. Все писали кипятком от перестройки, а он написал «Невозвращенца». Все уезжали на Запад, а он трудился в газетке. Сейчас Кабаков, естественно, тоже идет против потока. В какую сторону — сейчас узнаем.

 Иллюстрация: Дмитрий Коротченко

 

АКСЕНОВ JAZZ

Саша! (Когда я называю его Александром Абрамовичем, он злится и орет: «Какой я тебе Лексан Абрамыч?! Саша я, Саша меня зовут!» Ну и слава Богу. – И. С.) Ты щас чем занимаешься вообще? Вроде книжку пишешь с Женей Поповым, про Аксенова, это правда? Если да, то далеко ли вы продвинулись?

– Мы только что отмучились с Женькой с этими записями. Наговаривали на диктофон. Я ненавижу диктофоны и вообще всю электронную технику, кроме мобильного телефона, который очень люблю. Надиктовали, потом нам это все расшифровали, и теперь правим.

Вы, значит, все-все сказали про Аксенова?

– Ну теперь, когда мы правим, мне кажется, что мы писали не столько об Аксенове, сколько о себе применительно к Аксенову. Но – всегда так бывает. Что бы человек ни писал, он пишет о себе.

Даже если он пишет…

– Меню.

А кто из вас раньше познакомился с Аксеновым?

– Я с ним познакомился в конце апреля, перед майскими праздниками 1972 года. А Женька – года на два позже. Но у меня был большой перерыв в общении с ним, и как раз тогда Женя с ним подружился и даже жил в квартире Васиной мамы, Евгении Семеновны (она незадолго до того умерла).

Женя тогда, как рассказывают, носил белую джинсовую куртку Аксенова.

– Хотел поносить. Но не осмелился. И Женя дружил с Васей гораздо сильнее, чем я. А я в те годы был Аксенову хорошим младшим приятелем. Не другом, а добрым таким знакомым, младшим.

А он тебе был классиком.

– Да. И мы общались-то исключительно по поводу джаза. Ездили на джазовые концерты по всей Москве.

Кого слушали-то?

– Кто был, того и слушали. Часто ездили в ДК «Москворечье» на Каширке, где бывали джазовые фестивали. Безумно в моде было тогда трио Ганелин–Чекасин–Тарасов; пожалуй, это единственный авангард, причем не только джазовый, который я безусловно принимал, хотя не знаю, принял ли бы сейчас. Это было очень здорово! Я их слушал всех… С Володей Тарасовым мы до сих пор приятели. Слава Ганелин живет в Израиле, он, если не ошибаюсь, дирижер большого симфонического оркестра. Чекасин как жил в Таллине, так и живет. Одно из моих главных воспоминаний о Васе и джазе – это аксеновский вечер в ЦДЛ в начале 1974 года. Там было три отделения – собственно литературный вечер, отрывки из фильмов по Аксенову и концерт ансамбля «Арсенал». Концерт получился самой скандальной частью вечера, потому что ребята играли джаз-рок, который никто тогда еще не играл (у нас). Они практически поставили JesusChristSuperstarв сценическом исполнении. В ЦДЛ просочились хиппи. Это был настоящий скандал! И это отделение я вел.

Вот в этом все дело: я был просто литературным абсолютно никем. Я был просто Васин джазовый знакомый

Это было первое, что ты вел? (А последнее, что ты вел, это были похороны Вознесенского; это я говорю, чтоб была связь с современностью.)

– Нет. Я же в Днепропетровске вел все джазовые фестивали, я писал о джазе очень много. Слушали мы еще Геру Лукьянова с его ансамблем, Игоря Бриля – они живы, слава Богу. Гении, классики, профессора.

Вы познакомились с Аксеновым в очереди за билетами на джазовый концерт.

– Да, в очереди. Это был апрель 1972-го... В начале семидесятых в СССР зачастили джазовые музыканты американские. Ходили какие-то смутные слухи – что Косыгин любит джаз, какая-то глупость. О Косыгине вообще ходили слухи, что он интеллигент. Это объяснялось тем, что у него просто было грустное выражение лица. Каковое, считалось, должно быть у интеллигента. У него даже было прозвище в народе – Унылый. Так вот, значит, зачастили в Москву джазовые музыканты.

Это что, наши так хотели выпустить пар?

– Черт его знает. Они же идиоты были! Не надо искать никаких объяснений, – сказал он и, прихлебывая свой чай, спросил меня: – А зачем ты шампанское пьешь? Выпил целую бутылку уже – я такого даже представить себе не могу!

Шампанское я люблю потому, что оно похоже на бражку; вот брют – это в точности как брага, которая уже совершенно перебродила, что очень правильно, а то некоторые ее выжирают еще в сладком состоянии, не могут, видите ли, утерпеть. И вот этим вкусом бражки как раз отличается французское шампанское, натуральное, а наше дешевое – оно без этого драгоценного привкуса, его просто газируют. А еще я люблю виски – за вкус самогонки. Брага и самогон, шампанское и виски – это все вкус, знакомый с детства. Так что, значит, с гастролерами?

– Начали они, стало быть, к нам ездить, а первым был, кажется, Эллингтон, который приезжал, по-моему, в 1971-м.

Его взяли к нам потому, что он негр?

– Искать логику в их действиях не надо. Потому что не было логики, а был недосмотр, глупость была, бессмыслица. Коррупция… Что угодно было – но не надо искать в этом коммунистическую логику.

Кого мог коррумпировать старик Эллингтон? Кому он джинсы возил?

– Ну не он коррумпировал, а кто-то кого-то подсиживал. Неизвестно… И должен был приехать модный тогда биг-бэнд – Тед Джонс и Мел Льюис. Была очередь за билетами, как и на Эллингтона, на несколько суток. У концертного зала «Россия».

Ночами жгли костры.

– Ну типа. А поскольку я жил тогда в начале Маросейки – одно время она называлась «улица Богдана Хмельницкого» – в большой коммунальной квартире, где снимал комнату, то меня джазовая общественность назначила сотским: я должен был присматривать за несколькими сотнями в очереди, мне было ночью легко ходить на переклички. Я уже тысячу раз эту историю рассказывал, и, публикуя ее, ты повторишься.

Как Пушкин с доном Гуаном.

– И я понял тогда смысл известной максимы, что власть портит, а абсолютная власть портит абсолютно. И вот подходят ко мне люди и говорят: «Слушай, надо воткнуть куда-то в первую сотню Аксенова». А это мой суперкумир абсолютно! Но я при этом с раздражением говорю: «Пусть он в Союзе писателей билет возьмет!» На что мне отвечают: «Ему в СП не дали, там дают проверенным. Да вон он сам стоит». Я с ужасом думаю, что так пренебрежительно сказал об Аксенове, а он стоит в двух метрах от меня и, может быть, даже слышит все. Он был молодой человек, намного моложе своих лет выглядевший, ему ж было сорок лет. Это был крепкий такой человек в джинсовом костюме. Что редкостью было тогда – джинсы уже редкостью не были никакой, в Москве во всяком случае, а вот джинсовая куртка была редкостью.

Ты фарцевал сам-то?

– Нет.

Почему?

– Нужды не было. Я из довольно обеспеченной семьи. Я знал эту среду, фарцовщиков, я просто не нуждался в деньгах особенно. Хотя в то время, когда я жил уже один, деньги были очень нужны, но мне было не до этого. Я чё-то сочинял… А работал я в НИИ электромеханики.

Ракеты.

– Закрытый институт, который занимался системами наведения и навигации. К нам, значит, подошел Василий Палыч, я его поставил в очередь – вот так мы и познакомились.

А он к тому времени что напечатал?

– К 1972-му? С ума сошел? Всё! Он уже был абсолютный классик современной русской прозы. Уже! Он уже дописывал, насколько я понимаю, «Ожог». Куски из которого он мне спустя какое-то время показал…

А сейчас хоть усрись, хоть что напечатай – не будешь классиком.

– Будешь! И еще быстрей. Я не только про Пелевина. Прилепин – пожалуйста, вокруг него ходят уже с высунутыми языками. Уже и поносят.

«Прилепин – это Аксенов сегодня».

– Нет, но хотел бы им быть.

Хорошо сказано!

– Ну вот все, так мы познакомились.

Вы с Женей Поповым из рук Аксенова приняли арфу, то есть лиру, а он вас, в гроб сходя, благословил.

– Принять от Васи эстафету невозможно, то, что он делал в последние годы – это абсолютно индивидуально. Его последние романы начиная с «Нового сладостного стиля» – они абсолютно вне какой-либо школы, вне течения, вне направления. Они не похожи на те Васины вещи, к которым мы за предшествовавшие тридцать пять лет привыкли, понимаешь? Ничего мы не приняли от Аксенова, просто мы друзья. Друзей осталось Васиных не так много. Толя Гладилин в Париже… Но вряд ли он соберется писать об Аксенове. А мы из Васиных приятелей самые молодые с Женькой. И мы – взялись.

Я хочу сказать, что для писателя самое главное не в творчестве и не в жизни – а в пиар-результате…

– На слове «пиар-результат» я тебя перебиваю сразу и говорю: мне на него в высшей степени наплевать, я знаю, что Аксенов – очень крупный русский писатель. Какой пиар-результат?!

Писатели, которые вовремя не уехали на Запад и в нужное время не вернулись, не получили должного пиара, и потому им недодано.

– При всем уважении к тебе как к мыслителю должен сказать, что ты несешь полную херню. На мой взгляд, если не брать в расчет редчайших исключений, отъезд как раз отбрасывал писателя – и в смысле читательского интереса, и в смысле даже качества его собственной работы – сильно вниз.

Это ты рассказываешь мне, который слушал Аксенова по «вражеским голосам»?

Счастье – это неуловимый предмет. И никто не может определить, что такое счастье. У меня так, как я сказал: все, чего хотел, я получил. Но это не значит, что я счастлив. Это было бы слишком просто…

– Что касается Аксенова, то это редчайшее исключение. Его главными романами интересуются люди, которые, в отличие от тебя, не слушали «Голоса Америки» и вообще понятия не имели, что он уезжал. И вообще не знали кто он такой. На презентацию его романа пришли пацаны по тридцать лет, и для них Аксенов – модный писатель. Они с удивлением обнаружили, что ему семьдесят пять. Понимаешь? Поэтому все твое построение с отъездом рассыпается. А с 2000-х годов это живой писатель, а не легенда, это отдельный новый писатель, современный, живущий сейчас. А почему он высоко стоит и по читательскому интересу, и по прочим показателям? Не в последнюю очередь из-за того, что издательство «Эксмо» очень энергично с ним работало. Но это была работа с действующим современным писателем.

 

«МЕТРОПОЛЬ». И Я БЫ МОГ…

– Я к «Метрополю» никакого отношения не имел. Вася мне о нем даже не рассказал. Я узнал обо всем только postfactum. В это время – я тебе уже говорил – Женька с ним общался куда теснее. И вот они втроем стали основателями «Метрополя»: Аксенов, Попов – и еще Ерофеев.

В каком порядке?

– В каком хочешь.

Меж тем подали фруктовый салат. Мы принялись за него, и я по ходу дела заметил:

– Брага и мурцовка – русская народная еда. То есть шампанское и фруктовый салат в данном случае.

Кабаков оставил мою реплику без внимания и продолжал свое:

– Вася тогда плавно меня отодвинул в сторону, и мы с ним до отъезда практически не общались. Я ему показал свою юношескую повесть, он от нее был не в восторге. Деликатно высказал несколько замечаний – и перестал этим интересоваться.

Это та повесть, где была lovestoryс минетом на скамейке в парке? Когда девица вымазала тебе белые штаны помадой? Когда называют Орлова певцом орального секса, так он в детсад ходил, когда тебе уже строчили.

– Совсем не понимаю, о чем ты. Не могу вспомнить по этому признаку. Может, это «Кафе “Юность”»? Видимо, это плохая повесть, если из нее запомнился только минет. Ты помнишь, о чем там?

Ну туманная влюбленность, то-се.

– А «Юность» – это про вечер в джазовом кафе. Да-да, там есть такой эпизод, он занимает полстраницы максимум. А то и абзац.

Не спорю.

– «Кафе “Юность”» было написано гораздо позже. А показывал я ему повесть «Родные и близкие», которая не была нигде опубликована. И по сей день.

А почему так?

– Потому что юношеское не обязательно публиковать. Я не хочу.

Может, отрывок хоть дашь?

– Нет. Так вот, Вася восторга по прочтении не высказал. Думаю, он, во-первых, не считал меня…

Я нечаянно перебил Кабакова, поскольку мимо пробегал официант, и я, пользуясь случаем, сделал заказ. Писатель выслушал наш с халдеем обмен репликами недовольно и дал комментарий:

– Ты успешно осваиваешь амплуа Юза Алешковского. Из известных мне людей только он разговаривал с прислугой матом. Так у него это органично.

Но я же уважительно.

– Нет, это же прислуга, с ней нельзя. Со мной – можно.

Я с ним матом, но ведь на «вы».

– Прислуга это воспринимает как пренебрежение. Она-то думает, что с ней ты матом, а со мной по-французски… Значит, думаю, это было первое соображение Аксенова: кто я такой, чтоб мне предлагать участие в «Метрополе»? Там ведь были представлены люди, уже как-то проявившие себя в литературе. Второе Васино соображение, я думаю, было такое. Зная, что я работаю в газете, – с большим трудом я, к изумлению собственному, попал в штат «Гудка» – он понимал, что для меня это будет означать потерю работы.

Если бы я предъявлял претензии к ТВ, то это было бы так же глупо, как предъявлять претензии к цирку, например. Цирк, он не для меня делается. Че мне там делать?

Это был тот самый «Гудок», в котором по прошествии множества лет ты и работаешь – в смысле, в том же издательском доме.

– В помещении которого я сейчас работаю. А журнал, который мы издаем – это совершенно самостоятельный проект.

Можно сказать, что в этих коридорах ты, грубо говоря, сталкивался с Ильфом и Петровым.

– Те коридоры, в которых они работали, их просто не существует. И давно. А жили они в здании, где потом был «Гудок», то есть в общежитии имени Бертольда Шварца. Я мог там показать окно, из которого Бендер смотрит на корт. И говорит: «Аут, класс игры невысокий». Это здание снесли, оно стояло в Хлыновском тупике, выходило еще и на улицу Станкевича – забыл, как она сейчас называется, это возле Большой Никитской, напротив консерватории…Ну вот. И меня бы поперли, скорей всего, из «Гудка», так что Вася не хотел ставить меня в такую ситуацию. Вот он бы мне предложил, и я должен был либо согласиться и вылететь, либо отказаться и чувствовать себя последним говном. Вот такое могло быть соображение.

То есть ты был как Пушкин, которого друзья-декабристы не взяли на Сенатскую площадь? Берегли?

– Я не знаю, кого там берегли декабристы, солдат своих они не берегли.

А мне нравится моя версия все равно.

– Твоя версия глупая. Я был никакой не Пушкин. И никакие они были не декабристы. Они были как раз сами все Пушкины. А я был никто. И вот в этом все дело: я был просто литературным абсолютно никем. Я был просто Васин джазовый знакомый. Ну что ж ему было ходить по всем джазовым знакомым и предлагать «Метрополь»?

 

ЧТО ЕСТЬ СЧАСТЬЕ

А вот помнишь ли ты, что, когда я делал интервью с тобой в «Коммерсанте», к десятилетию выхода твоего «Невозвращенца», ты сделал подпись под фото, на котором тебе шестнадцать лет, ты там в белом плаще? Подпись была приблизительно такая: «Я мечтал написать литературное произведение и опубликовать его». И вот же все сбылось, причем много раз! Это же счастье, так?

– Все сбылось, да. И не только это. Вообще все, чего я когда-либо хотел, ну в общественном смысле, все сбылось.

Это ли не счастье? Как же еще это назвать? И если это не оно, то что ж тогда оно, счастье-то?

– Знаешь, это цитата пошлая, заезженная, но, как известно, один из крупных русских писателей сказал: «Человеку для счастья нужно столько же счастья, сколько и несчастья».

И кто же это сказал?

– Сам узнавай. Полази по энциклопедиям…

Не подумаю. Мудрых мыслей столько уже накопилось, что они не действуют. Ну скажи!

– Назло тебе не скажу. Но я согласен, что для счастья нужен и какой-то оттенок несчастья. И если это принять – ты будешь абсолютно счастливый человек. Счастье было бы слишком просто определять: вот, все, что хотел получить, получил, это и есть счастье. Так не бывает.

А, ты хотел у Бога попросить добавки! А ведь знаешь, что так нельзя. Было такое?

– Нет. Дело в том, что счастье – это неуловимый предмет. И никто не может определить, что такое счастье. У меня так, как я сказал: все, чего хотел, я получил. Но это не значит, что я счастлив. Это было бы слишком просто…

То есть ты не знаешь, чего тебе желать.

– Знаю. Здоровья, например. Побольше. Я пожилой человек, конечно, но не настолько старый, чтоб так болеть. И денег всегда хочется побольше.

Я убежденный антикоммунист и антисоветчик…Я считаю монархию наилучшим способом правления, но понимаю, что в России ее восстановить уже невозможно

Ты не разговаривал с Абрамовичем?

– Бог миловал.

А он тебе тоже сказал бы: денег хочется побольше.

– Денег мне бы даже хотелось не побольше, а понадежней. Чтоб, например, деньги не зависели от моей работоспособности. От моего состояния.

 

АНТИНАРОДНЫЙ РЕЖИМ

Я вот подумал: хорошо бы нам обсудить состояние современной русской литературы и ее ведущих писателей, но ведь, наверно, тебе неприятно об этом говорить?

– Нет, почему, я могу сказать, что у русской литературы, на мой взгляд, прекрасное состояние.

Да? Мне самому неохота про это говорить, но ты, если хочешь, скажи.

– Вот раньше, когда люди проходили диспансеризацию, то терапевт писал вывод: «Практически здоров». Вот и русская литература практически здорова. А что касается ее отдельных представителей, то я не литературный критик, чего ж я буду про это?

А ТВ так и вовсе говно, скажем откровенно.

– У меня нету претензий к ТВ. Если бы я предъявлял претензии к ТВ, то это было бы так же глупо, как предъявлять претензии к цирку, например. Цирк, он не для меня делается. Че мне там делать? Пожилые люди в цирк не ходят, разве что с внуками или правнуками. Вот и ТВ делается тоже не для меня, и какие к нему претензии?

И власть, она тоже ставится не для тебя.

– Власть – для всех! Власть абсолютно необходима, иначе бы люди давно загрызли друг друга. Просто загрызли бы.

Вот меня беспокоит одна вещь в этом смысле. Если бы в 1917 году власть порубила шашками всех демонстрантов в капусту, была б тогда у нас европейская жизнь!

– Не надо рубить шашками. Ты же знаешь, я тебе не первый раз это говорю, что я убежденный антикоммунист и антисоветчик…

И еще ты, как известно, монархист.

– Ну монархист – это условно! То есть я считаю монархию наилучшим способом правления, но понимаю, что в России ее восстановить уже невозможно.

Может, она уже и восстановилась незаметно?

– Нет. Что касается 1917 года, так демонстрантов не надо было рубить шашками. А надо было предать суду. Военного трибунала. По военному времени…

Ленина.

– Ленина-Ульянова и всю его гоп-компанию. Как предателей и шпионов…

И повесить.

– Повесить, по законам военного времени. Более того, судить военным же трибуналом и предшественников Ленина во главе с Керенским. Да что ж это такое – бунт в военное время! Вот и все.

То есть ты хочешь сказать, что сейчас надо судить судом военного трибунала несогласных, которые тридцать первого числа выходят на Триумфальную площадь?

– Это не так. Ничего общего с 1917-м. Во-первых, сейчас не идет война.

Как не идет? Вон партизаны кругом с ментами воюют… На Кавказе, далее везде.

– В Приморье это полоумные бандиты, а не партизаны. Россия не находится в состоянии войны. Ни с кем.

А вот есть мнение, что правительство находится в состоянии войны со своим народом.

– Я не знаю, о ком ты говоришь.

Про демшизу.

– Вот у нее и спрашивай. Россия не находится в состоянии войны. Кроме того, те, кто выходит на демонстрацию тридцать первого числа, не призывают ни к свержению существующего строя, ни к свержению правительства, ни к поражению своей страны в войне. Они не нарушают Конституцию! Максимум, что они нарушают, так это распоряжение местных властей. Которые чего-то там не разрешают. Местных властей! За это нельзя ни судить, ни казнить, ни бить, ни руки ломать, а можно только штрафовать, на мой взгляд. Как за переход дороги в неположенном месте. Опаньки! А вот если я вышел и омоновцу в рожу плюнул, ну можно за хулиганство не пятнадцать даже суток дать, а десять. Вот и все! А Ленин был агент иностранной державы и заговорщик.

Логично.

– В России за то время, что она перестала быть Советским Союзом, были разные демонстрации. Например, в 1993 году демонстранты лупили милицию, у которой не было оружия, и одного милиционера задавили грузовиком. Вот этих надо было не дубинками, а водометами и слезоточивым газом. И резиновыми пулями. А несогласные сегодня – это другое. Зачем двум здоровенным омоновцам тащить старика? Могли б его взять под ручки, приподнять, чтоб ножки болтались, и тихонечко перенести в другое место, вот и все.

А антинародный режим, насколько нам эта тема может быть интересна?

– Я не разделяю манер людей, которые про Россию, будучи ее уроженцами и гражданами, говорят «эта страна». Я не разделяю вкуса людей, которые говорят про «антинародный кровавый режим». Я не разделяю мнение людей, которые говорят, что у нас происходит возврат к сталинизму. Ну и так далее. Я приведу только один аргумент в пользу своей позиции. Если б все было так, как они говорят…

…то они сидели бы в тюрьме.

– То они бы этого не говорили. Когда у нас не было свободы слова и свободы собраний и так далее, то никто за редчайшими исключениями никогда, нигде, кроме как ночью на кухне, прокрутив телефонный диск, – прокручивали и вставляли карандаш, считалось, что так нельзя подслушать, – про это не говорил. А сейчас? Власть, она и есть власть. Общего у меня с ней мало. И отношение у меня к ней такое, мое личное: идеальной власти нет и быть не может. Но. Более свободной жизни с 1917 года страна не видела. С 1917-го же года начиная страна не видела более сытой жизни. Это точно, даже ни с кем спорить не буду. Когда мне рассказывают, что при Сталине было хорошо с продуктами, я вспоминаю, что в 1947 году – в 1947-м! – я видел в деревне умирающих от голода.

Это в какой деревне?

– Возле ракетного полигона Капустин Яр. Мы жили в деревне первое время, не было ведь сначала военного городка, и мы снимали деревенские хаты. Люди там умирали с голода! Да и я, офицерский сынок, подгладывал. Понимаешь? Поэтому не надо мне рассказывать про то, как тогда сытно жили. Да и при Брежневе мясо продавалось только в Москве.

А помнишь, при Брежневе некоторые девушки нам не давали?

– Это я забыл. Навсегда. Меня это как-то не коснулось. Этот дефицит меня не коснулся.

Да ну?

– Ну я просто не обращаюсь никогда с просьбами никакими, если заведомо не знаю, что получу согласие. Я не умею получать отказы. Поэтому, как правило, ничего не прошу. Пожалуй, не менее свободно жили при Ельцине, но все-таки при Ельцине стреляли больше. Сильно постреливали в Москве…

В нас не попали.

– А могли бы, случайно… Свободно и сытно сейчас живется в России. Но не так свободно, как в Дании, и не так сытно, как в Америке: так, ребята, вы не датчане и не американцы. Вы или ваши родители сами устроили себе такую жизнь, в 1917-м. Расплачивайтесь потихонечку! Еще не расплатились. Да и какие претензии могут быть у граждан России к властям России? Им что эти власти, ЦРУ заслало? Нет, это мы их выбрали. Какие претензии?

Слабое утешение…

Я не обращаюсь никогда с просьбами никакими, если заведомо не знаю, что получу согласие. Я не умею получать отказы. Поэтому, как правило, ничего не прошу

– Эта власть, и как всякая власть, она народная, это плоть от плоти народа. Только в нашей стране могла возникнуть поговорка «за что боролись, на то и напоролись». Потому что в нашей стране это происходит постоянно. Сначала 1917 год, ленинские революционеры постреляли дворян и попов. Потом постреляли их самих в 1937-м. Вы че хотите? Тухачевского застрелили – а он тамбовских крестьян газом не травил? А тамбовские крестьяне за несколько лет до этого своих помещиков не жгли? Все честно. Пиши на себя жалобу! Ну да, порвали Польшу на куски, мы с Гитлером. А поляки до этого не оторвали кусок от Чехии? Оторвали с превеликим удовольствием. А чехи судетских немцев не выселяли? Когда Гитлер пришел в Чехию, он пришел немцев освобождать и защищать! А? Начни считать историческую вину, попробуй найди того, у кого ее нет. Всё время ворочается. Так что насчет режима – я даже слова такого не люблю. Есть Российская Федерация, есть правительство, а никакого режима нет.

 

КТО У НАС КЛАССИК?

Еще ты в 1999 году говорил: «Какой ужас, я написал книжку “Невозвращенец”, а после этого столько хороших книг – но я раб этой конструкции, все меня считают автором одной книги». С тех прошло десять лет с лишним, ты за это время написал еще кучу книг.

– Почти все писатели остаются авторами одной книги за исключением действительно классиков. Никак не назовешь авторами одной книги Пушкина, Толстого и Чехова. А обычный автор, нормальный, он автор одной книги. Но я считаю, что за те десять лет, что прошли с нашего прошлого интервью, мне и в этом повезло, иногда меня упоминают как автора не одной книги, а нескольких. Трех, допустим, а это уже большое достижение. Помню, Леня Юзефович на презентации моего пятитомника сказал: «Кабаков сделал то, что редко кому удается – вторую и третью удачные попытки».

С другой стороны, у тебя нет Нобелевской премии и денег меньше, чем у Джоан Роулинг, но ты жив, ты работаешь, получил кучу премий.

– Нобелевская премия была дана ну, там, сотне писателей со всего мира. Но ты понимаешь, что за это время в мире писателей было несколько миллионов? Понимаешь? У меня вполне успешная писательская судьба. А деньги, ну деньги я не зарабатываю литературой. Нигде в мире ею нельзя зарабатывать, а последние двадцать лет нельзя и в России. И я деньги зарабатываю другими занятиями. Хотя в последние годы отчасти и литературой, правда, премиями в основном.

Если говорить о советских и русских лауреатах Нобелевки, то ее давали русским писателям, связанным с политикой и эмиграцией, либо евреям, впрочем, тоже связанным с политикой. И эмиграцией.

– Не очень понимаю, что значит «русским писателям, связанным с политикой и эмиграцией». Кого ты имеешь в виду, Бродского? Или Бунина? Так он не был связан с политикой.

Бунин не был?

– Если не считать того, что он не принимал большевиков абсолютно. Так он многих терпеть не мог. Единственная публицистика Бунина, которую можно считать политикой, – да и то это высокая литература – это «Окаянные дни».

Когда он объяснял, что большевики говно и народ говно, это, по-твоему, не политика?

– Бунин получил, на мой взгляд, не за политику. Отчасти по политическим причинам дали Пастернаку – тут я еще могу согласиться.

А Бродский какая политика? Ну в ссылке был.

– Ссылка – это политика. И отъезд в Штаты тоже политика. А Шолохов? Борьба за мир, Советский Союз… Продавили наши.

Там не продавишь. Особенно нашим. Я себе представляю откаты шведской академии – очень смешно! Это все равно что дать взятку английской королеве. (Через пару дней после разговора я увидел повтор телепередачи, в которой поэт Кедров всерьез уверял: «Наши нацелили на Стокгольм ракеты и перенаправили их только после того, как нашему советскому Шолохову дали “Нобеля”». – И. С.) Но, с другой стороны, мне не нравится нобелевская политика – вся эта политкорректность, все это надувание пузырей. Но никто из русских лауреатов не вызывает возражений. Это действительно крупнейшие наши авторы. А чего мы говорим о Нобелевской? Я ею не очень интересуюсь.

 

ИТОГО

Расскажи, что еще изменилось за эти одиннадцать лет.

– Что касается изменений в общественной жизни, мы ее обсуждать не будем, потому что она меня не интересует. А в моей жизни… Я уже много рассказал, что еще добавить? За последние десять лет, а в особенности пять, я, как говорят спортсмены, подтвердил квалификацию: это то, что сказал Леня Юзефович, что я дважды сумел о себе заявить. Я очень много сделал в смысле литературы. Во-вторых, я переехал из города в деревню.

Ну да, это тренд-бренд.

– Не знаю насчет тренда, я сделал это восемь лет назад.

На Рублевку уже все к тому времени съехали, у кого были бабки.

– Нет, не съехали, на тот момент построили и купили только. Жили в городе, а там была дача. А я тогда съехал на свое Новорижское шоссе, которое тогда еще не было нуворишским. Там было пусто, тихо, хорошо… А сейчас там просто конец света. Кто такое мог предположить?

Какие претензии могут быть у граждан России к властям России? Им что эти власти, ЦРУ заслало? Нет, это мы их выбрали

Ты даже стал ездить на автобусе с пересадкой на метро оттуда.

– Ну иногда да. Много чего изменилось… Прежде всего я много за это время написал. Очень много! За всю предыдущую жизнь я написал одну пьесу, которая не была поставлена, хотя с ней долго таскались разные режиссеры еще при советской власти. А за это время я написал две пьесы, из которых одна благополучно поставлена и идет, у Розовского. Я за это время написал большущий роман и еще несколько прозаических вещей. Я издал пятитомник. Сейчас выходит семь книг подряд. Как бы семитомник, но такой… без нумерации. Когда мы с тобой делали первое интервью, я поменял три места журналистской работы. За всю жизнь. А за последние десять лет я поменял пять мест.

И закольцевал тему: опять ты в «Гудке».

– По расположению только. Не закольцевал, получилась марксистская спираль, на другом уровне. Тут уже все другое. И вот в деревню переехал.

Город-деревня: главное русское противоречие.

– Какое ж сейчас противоречие? У меня в деревне дом, который снаружи похож на сельский сарай, большой сарай из бруса, а снаружи обшит досочками. А внутри он похож на городскую, вполне комфортабельную двухэтажную квартиру. Какая же это деревня, если там московский телефон, посудомоечная машина и так далее? За окном непрерывно машины идут. Когда я переехал, это была центральная улица деревни. В ста метрах храм изумительный и заасфальтированная улица прям к воротам. А сейчас эта улица превратилась в ответвление Новорижского шоссе. По ней ездят в знаменитый коттеджный поселок «Княжье Озеро». Или везут стройматериалы – строить коттеджи. В выходные с утра идут бетономешалки. Правда, мне этот шум как городскому человеку не мешает. В городе у меня потише, дом во дворе стоит…

Ну и жил бы в городе раз так, чего ж мучиться?

– Я б жил в городе, но там мне животных держать негде. У меня шесть кошек и три собаки.

Это смутно мне напоминает дом Хема в Ки-Уэсте. Где жило шестьдесят, что ли, кошек.

– Не дождешься ты насчет ружья. Да у меня и ружья охотничьего нет.

Он умер молодым.

– Не умер, а покончил с собой. При помощи охотничьего ружья. Смерть очень некрасивая. Потому что спуск в охотничьем ружье рукой не надавишь…

Но ему-то было по херу.

– Некрасивая смерть.

Хемингуэя ты уже объебал. Он был заметно младше тебя.

– За «заметно» по морде получишь…

А по кошкам он тебя сделал. У него их больше было.

– У него было поместье, моим соткам не чета.

Да ну… Поместье… Без слез не взглянешь.

– Коты у меня все стерилизованы. Там вольер, закрытый переход из вольера в мой дом и в их дом, под который я переоборудовал бывшую баню. С котами все непросто. Ветеринара вызвать, помочь, накормить животных – это все равно что иметь десятерых детей. Я в этой маленькой структуре источник дохода, не более того.

Банкомат.

– Да. Я эту функцию выполняю.

Это мне смутно напоминает схему жизни уже другого писателя – Астафьева, который жил сперва в городе, в Вологде, а потом переехал в деревню Овсянку.

– Ну это разные способы существования – Овсянка и мой дом в Павловской Слободе. И я не Астафьев, и он бы обиделся, если б узнал, когос ним сравнили. Впрочем, он был очень хороший писатель.

Но хороша была его дискуссия с Эйдельманом в восьмидесятые!

– Мало ли какие были дурацкие дискуссии… Это очень плохое интервью, вот которое ты у меня берешь. Ты не можешь отвлечься от схемы, которая у тебя была. А она сломалась.

Да не было у меня никакой схемы. А были просто темы для обсуждения.

– А она сломалась – никто никому меч не отдавал и не благословлял.

Это твое мнение. А я думаю, что меч и лиру тебе передали. Не отпирайся. Но если ты и правда не видишь, что тебе передали… неужели не видишь? Так всегда ведь было – кто руководил похоронами генсека, тот и становился следующим генсеком. Все ведь видели, как ты был распорядителем на похоронах Вознесенского… Не скромничай!

КОММЕНТАРИИ