Вождежавю. Колонка Леонида Бахнова

• 29.09.2015
• автор: Леонид Бахнов
• смотрели: 807

Тэги:

Нынче все хором стали вспоминать 90-е. Град фоток в фейсбуке, «Остров девяностых» в Музеоне… Оно, конечно, хорошо и полезно пройтись памятью по не таким уж давним годам, хорошим и разным.

Но я хочу вернуться еще пораньше. В ту пору, когда еще ни «лихие» 90-е, ни бурный конец 80-х не брезжили и не воображались.

Не бойтесь, будут вам и 90-е, и 2000-е, и даже 2010-е. Но началась эта леденящая душу история в году 1982-м. В ноябре. 11 числа. Когда объявили, что умер Брежнев.  

Весть о его кончине я вынужден был воспринять в том утреннем состоя­нии души, когда действительность ка­жется не совсем очевидной. Впрочем, согражданам, которые еще способны припомнить не­бритое лицо застоя и стагнацию очере­дей у винных магазинов накануне один­надцати часов, вряд ли надо что-нибудь еще объяснять.

Короче, я трясся в автобусе, меня укачи­вало и мучительно хотелось опохме­литься. А рядом кто-то говорил контро­леру, что у него нет билета, потому что умер Брежнев. Брежнев, понимаешь, умер, ты что, не слыхал разве? Контролер, наверное, слыхал, потому что отцепился. А я не слыхал — и заду­мался.

В том смысле, что когда гудит голова, очень трудно верить ушам. В редакции (тогда я работал в одном ли­тературном журнале) еще никого не бы­ло. Кроме, конечно, секретарши. Кото­рая на меня посмотрела никак и продол­жала полировать ногти. Тогда я ее спро­сил, что новенького.

— Да ничего, вроде, — сказала она. Тут появился зам. главного и срочно попросил чаю — погорячей и покрепче. Позвал меня в свой кабинет. Я понял, что наши души пребывают приблизительно в одном состоянии,

— Слышали? – наконец, спросил  я.

— Что? — тяжело и не сразу встрепенулся он.

— Про Брежнева. Он, вроде бы, ну…

Лицо зама резко поменялось. Он осторожно прошелся по кабинету, попробовал, плотно ли закрыта дверь, мучительным взглядом посмотрел на меня. Потом снял трубку, набрал номер и стал задавать непрямые вопросы. Повесил трубку, платком вытер лоб и с некоторым облегчением сказал:

— Да. Умер.

Облегчение, как я понял, было вызвано тем, что с того конца провода к нему пришла благая весть: нет, это не белая горячка. Он, «зам» то есть, вполне здоров. А вот Бреж­нев умер.

Не знаю, как у зама, а как раз у меня на­кануне был вполне законный повод рас­слабиться. Ни седьмого, ни восьмого ноября (праздники, если кто не помнит!) я не расслаблялся, потому что у меня раздулся здоровый флюс. Я сидел дома, полоскал зуб, принимал всякие болеутоляющие, и мне было не до чего. И лишь десятого утром боль спала, мне этот зуб расковыряли и положили мышьяк, чтобы через пару дней цементировать канал. И вот по это­му случаю я и решил расслабиться в од­ной славной компании. Этот канал, собственно, и явился стержнем сюжета, который я вам рас­сказываю.

Итак, через пару дней сижу в кресле зубного врача. Вернее, врачихи. Время часов одиннадцать-двенадцать. Из радиоприемника на стене доносятся го­лоса и звуки похоронного марша. Хоро­нят Брежнева. И вот под эту траурную сурдинку врачиха рассеянно цементиру­ет мой канал.

Пока она мне его цементирует (а всем тогда уже было ясно, что преемником Брежнева станет наш главный чекист), в голове у меня зарождается и цементи­руется следующий, касающийся данно­го исторического момента, постулат: «Произошла сексуальная революция. К власти пришли органы».

Дальше жизнь идет своим чередом. От­лавливают прогульщиков, тунеядцев и диссидентов, сбивают южнокорейский «Боинг», неизвестно где прячут Сахаро­ва — правит Андропов, про которого начинают говорить, что питается он исключительно от сети.

Проходит год, и к концу зимы у меня сно­ва раздувается флюс. Иду к зубному. Оказывается, канал был зацементирован с брачком, придется его расцементировать и зацементировать снова.Та же, значит, врачиха, то же зубоврачебное кресло, бормашина, цемент.  И oпять, черт подери, траурная музыка!

Хоронят Андропова.

Можно было бы, конечно, кончить исто­рию и на этом. Но это еще не конец.

 

Потом, как мы помним, правил Черненко. Не долго, только до смерти. Когда это случилось… Стоп, еще минуту.

В силу вышеописанных объективных причин я не имел возможности увидеть похороны Андропова по телевизору тогда же, когда и все. Но все-таки я их увидел. В то время еще мало у кого были видаки, а вот у одного моего знакомого — был. И он записал это историческое со­бытие. Таким образом его можно было не только увидеть, но и рассмотреть, замедляя запись. Если вы мне сейчас не поверите, это легко проверить. Итак, похороны Андропова, Мавзолей. Черненко в пальто, а справа от него — Устинов в шинели. Оба — крупным пла­ном. Черненко говорит речь. Но что это? Он вдруг закашлялся, и ему явно надо высморкаться. И он лезет в карман за платком. Кармана, правда, не видно, трибуна Мавзолея позволяет явить членов политбюро только верхними поло­винами, но жест — тот самый. И — рас­терянность на лице: платка не оказа­лось. Константин Устинович шмыгает носом и дергает Устинова за руку: дес­кать, выручи товарища, дай свой. Усти­нов явно отбрасывает просящую руку и отрицательно качает головой. Черненко продолжает свою сиплую речь и снова шмыгает. Еще решительней дергает Устинова за руку: давай! Устинов не дает и равнодушно отворачивается. Более того, спустя бук­вально несколько секунд, достает-таки носовой платок, но сморкается в него сам. Торжествующе. Демонстративно. И тогда Черненко пинает его ногой. То есть верхняя часть тела генсека производит характерный дрыг. Потом камера куда-то отъезжает, а когда возвращается, Чер­ненко уже держит в руке белоснежный платок и даже как бы хвастается им пе­ред телезрителями. А Устинов стоит без платка и насуплено смотрит вперед...

Да, и еще, в тот мартовский день, когда умер Черненко, мою квартиру обокрали. То есть пока никого не было дома, дверь вскрыли, но так и оставили открытой. Это было днем, про Черненко еще никто не знает. Отделение милиции. Мы там вместе с женой. Я пишу заявление, а она вышла покурить. И тут откуда-то из недр радио­голос доносит скорбную весть. Милици­онеры затихают. Входит жена.

— Черненко умер, — говорю.

—  А что это ты за щеку держишься? — спрашивает. — Болит?

 

Но это опять-таки не конец.

Прошли годы. Много чего произошло: и ковали железо, пока Горбачев, и голосовали за Ельцина, и стояли на баррикадах в августе 91-го, и Союза не стало, и пережили октябрь 93-го, и вдруг по степени популярности всех опередил Жириновский, в связи с чем автор этих воспоминаний сочинил следующие стишата:

                   Удел России вот какой:

                   Сперва пугать весь мир дубинкой,

                   Потом протянутой рукой

                   Теперь – расстегнутой жиринкой.

Но это я так, к слову.

И вот в отвратительно слякотный мартовский день, а точнее говоря, утром 1998 года я вновь оказался в зубоврачебном кресле. Похоже, судьба моего зуба подходила к финишной точке – на сей раз его предстояло удалить. Окончательно и бесповоротно.

Жалко мне было с ним расставаться – ну, да что поделаешь.

Напоследок  полюбовался его мощными, окровавленными корнями.

Возвращаюсь домой. А там «Эхо Москвы». И по нему сообщают, что дескать, вот, по неизвестным причинам президент Ельцин отправил правительство Черномырдина в отставку.

Нет, вы подумайте!

Еду в редакцию. Раздается телефонный звонок. На проводе – мой товарищ, поэт Игорь Иртеньев. Вкратце рассказываю ему эту историю.

Смеется.

— Послушай, — говорит, — это надо использовать.

Через некоторое время перезванивает.

— Ты вечером дома? Не занимай телефон где-то с половины одиннадцатого. Тебя «Времечко» пустит в прямой эфир.

И точно. Звонят. Говорят: подождите. И потом: вы в эфире. Кажется, у вас есть версия, почему правительство отправили в отставку.

— Да, — говорю. – Не версия, а неопровержимый факт: правительство отправили в отставку из-за моего зуба.

Ну, и рассказываю все очень коротко (предупредили – не больше минуты) и как на духу.

Там тоже смеются. А потом задают вопрос:

— И каковы же ваши прогнозы на будущее? Кто станет новым премьером?

— А это, — говорю, — вы лучше спросите у моего врача. Зуб-то теперь у него. Могу фамилию-имя назвать.

Но тут они перешли к другому сюжету. 

Однако, вообразите, – и это еще не конец! Годы опять за свое. Идут и идут. За это время вырос мой сын, стал серьезным человеком, ученым, кандидатом наук. Миллениум приближался. Новый, 2000-ый год мы решили встретить в одном подмосковном доме отдыха. Мы с женой приехали заранее, сын должен был подъехать 30-го вечером.

Что-то не едет. Звоним. Снимает трубку.

— Я, — говорит, — сегодня не смогу приехать – дико зуб разболелся, завтра с утра к врачу пойду. Появлюсь, наверное, под самый Новый год. Как Дед Мороз.

А следующий день – 31 декабря 1999 года. После завтрака включаю в номере телевизор... Если кто не помнит – Ельцин с утра заявил об отставке.

А?!

Ну ни фига себе эстафета поколений!

Причем, заметьте, это мой не то чтоб по крови сын. Сын моей жены и другого хорошего человека. Правда, рос много лет под моим тлетворным влиянием.

Сейчас он уже совсем солидный, в серьезных институтах работает, серьезные труды пишет.

И на зубы почти не жалуется.

Почти.

КОММЕНТАРИИ