Стихи и о стихах. Арсений Тарковский и Александр Твардовский

• 06.04.2014
• автор: Андрей Максимов
• смотрели: 2192

Тэги:

Арсений Тарковский

Как я уже говорил, моя мама работала в Бюро пропаганды литературы и иногда устраивала творческие вечера. В частности, вечер Арсения Тарковского в Политехническом музее. Я, конечно, хотел туда пойти. Мама предупредила: «Приходи пораньше. Будет столько народу – не пройдешь». Я пришел. Политехнический, действительно, был забит. И я очень хорошо помню, как Арсений Александрович выглядывал в зал и спрашивал маму: «Тонечка, они все ко мне пришли? Они ничего не перепутали?» Он не мог поверить в свою славу.

 Они дебютировали с сыном в одном году – 1962 году. У Андрея тогда вышел первый фильм «Иваново  детство»,  а у Арсения – первая книга «Перед снегом». А ведь стихи Тарковского были известны уже в начале века. Потом –  война, он добился того, чтобы его отправили на фронт военным корреспондентом, ранение, операция, которую делал великий хирург Вишневский. В 1946 году должен был выйти первый сборник. Книга дошла до типографии, где ее и разобрали… Арсений Александрович подарил отцу свой второй сборник «Земле-земное», вышедший в 1966 году, в нем – от руки – Тарковский поправил некоторые стихи, убирая цензорскую правку. Цензура правила гения!..

Одна из самых серьезных и запомнившихся обид моего детства связана с тем, как мне не поверил отец. История была такая. Вместе с друзьями я поехал в подмосковную Малаховку смотреть «Зеркало» Андрея Тарковского: в московских кинотеатрах этот фильм  не показывали. Вернулся домой поздно. И отец никак не мог поверить, что я поехал в такую даль смотреть фильм сына Арсения! Ну, не мог он понять, как это ради фильма его друга можно ехать на электричке в такую даль!.

Тарковский и мой отец общались, в основном, в Доме творчества писателей в Переделкино. Я не воспринимал Арсения Александровича отдельно от его жены – переводчицы Татьяны Озерской. Мне они казались красивыми и благородными людьми, пришедшими едва ли не из XIXвека. Высокая, худая, всегда как-то не по-советски изысканно одетая Озерская, и Тарковский с палочкой. У Арсения Александровича всегда был любопытный, и, как мне казалось, немного виноватый взгляд.

Вечерами в чьем-нибудь номере пили водку и читали стихи. Тарковский читал протяжно, почти пел. Я тогда, честно говоря, мало чего понимал в его сложных стихотворениях, но в них ощущалась мощь и какая-то могучая, поглощающая тебе, энергия.

Последние годы Тарковский доживал в Доме ветеранов кино. Уже после его смерти государство, словно извиняясь, дало ему посмертно Государственную премию. Но это уже не имеет значения. И без официального признания очевидно, что Арсений Тарковский – великий поэт ушедшего века.

… И все-таки так странно, что я знал человека, которому совсем недавно исполнилось сто лет! Целый век! Так и вижу удивленные глаза гения: «Тонечка, они все ко мне пришли? Они ничего не перепутали?»

Да, Арсений Александрович, мы – к вам.

 

ПЕРВЫЕ СВИДАНЬЯ

Свиданий наших каждое мгновенье

Мы праздновали как преображенье

Одни на целом свете. Ты была

Смелей и легче птичьего крыла.

По лестнице, как головокруженье,

Через ступень сбегала и вела

Сквозь влажную сирень в свои владенья

С той стороны зеркального стекла.

 

Когда настала ночь, была мне милость

Дарована, алтарные врата

Отворены, и в темноте светилась

И медленно клонилась нагота.

И просыпаясь, «Будь благословенна!» -

Я говорил и знал, что дерзновенно

Мое благословенье: ты спала,

И тронуть веки синевой вселенной

К тебе сирень тянулась со стола,

И синевою тронутые веки

Спокойны были, и рука тепла.

 

А в хрустале пульсировали реки,

Дымились горы, брезжили моря,

И Ты держала сферу на ладони

Хрустальную, и ты спала на троне,

И – Боже Правый! – ты была моя.

 

Ты пробудилась и преобразила

Вседневный человеческий словарь,

И речь по горло полнозвучной силой

Наполнилась, и слово ты раскрыло

Свой новый смысл и означало: царь.

 

На свете все преобразилось, даже

Простые вещи – таз, кувшин, – когда

Стояла между нами, как на страже,

Слоистая и твердая вода.

 

Нас повело неведомо куда.

Пред нами расступались, как миражи,

Построенные чудом города,

Сама ложилась мята нам под ноги,

И птицам с нами было по дороге,

И рыбы поднимались по реке,

И небо развернулась пред глазами…

 

Когда судьба по следу шла за нами,

Как сумасшедший с бритвою в руке.

                 

          х     х       х

Вот и лето прошло,

Словно и не бывало.

На пригреве тепло.

Только этого мало.

 

Все, что сбыться могло,

Мне, как лист пятипалый,

Прямо в руки легко,

Только этого мало.

 

Понапрасну ни зло,

Ни добро не пропало,

Все горело светло,

Только этого мало.

 

Жизнь брала под крыло,

Берегла и спасала,

Мне и вправду везло,

Только этого мало.

 

Листьев не обожгло,

Веток не обломало…

День промыт, как стекло,

Только этого мало.

 

             х     х     х

                       Т. О-Т.

Я боюсь, что слишком поздно

Стало сниться счастье мне.

Я боюсь, что слишком поздно

Потянулся я к беззвездной

И чужой твоей стране.

 

Мне-то ведомо какою –

Ночью, темной без огня,

Мне-то ведомо, какою

Неспокойной, молодою

Ты бываешь без меня.

 

Я-то знаю, как другие,

В поздний час моей тоски,

Я-то знаю, как другие

Смотрят в эти роковые,

Слишком темные зрачки.

 

И в моей ночи ревнивой

Каблучки твои стучат.

И в моей ночи ревнивой

Над тобою дышит диво –

Первых оттепелей чад.

 

Был и я когда-то молод.

Ты пришла из тех ночей.

Был и я когда-то молод,

Мне понятен душный холод

Вешний лед в крови твоей.

 

ПОРТРЕТ

Никого со мною нет.

На стене висит портрет.

 

По слепым глазам старухи

Ходят мухи,

                    мухи,

                                мухи.

 

– Хорошо ли, – говорю, -

Под стеклом в твоем раю?

 

По щеке сползает муха,

Отвечает мне старуха:

 

– А тебе в твоем дому

Хорошо ли одному?

 

МАЛЮТКА ЖИЗНЬ

Я жизнь люблю и умереть боюсь.

Взглянули бы, как я под током бьюсь.

И гнусь, как язь в руках у рыболова,

Когда я перевоплощаюсь в слово.

 

Но я не рыба и не рыболов.

И я из обитателей углов,

Похожий на Раскольникова с виду.

Как скрипку, я держу свою обиду.

 

Терзай меня, не изменюсь в лице.

Жизнь хороша, особенно в конце,

Хоть под дождем и без гроша в кармане,

Хоть в судный день – с иголкою в гортани.

 

А! Этот сон! Малютка жизнь, дыши,

Возьми мои последние гроши,

Не отпускай меня вниз головою

В пространство мировое, шаровое!

 

             х      х       х

Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был

И что я презирал, ненавидел, любил.

 

Начинается новая жизнь для меня

И прощаюсь я с кожей вчерашнего дня.

 

Больше я от себя не желаю вестей,

И прощаюсь с собою до мозга костей,

 

Больше я от себя не желаю вестей,

И уже, наконец, над собою стою,

Отделяю постылую душу мою,

 

В пустоте оставляю себя самого,

Равнодушно смотрю на себя – на него.

 

Здравствуй, здравствуй, моя ледяная броня,

Здравствуй, хлеб без меня и вино без меня.

 

Сновидения ночи и бабочки дня,

Здравствуй, все без меня и вы все без меня!

 

Я читаю страницы неписанных книг,

Слышу круглого яблока круглый язык,

 

Слышу белого облака белую речь,

Но ни слова для вас не умею сберечь,

 

Потому что сосудом скудельным я был

И не знаю, зачем сам себя я разбил.

 

Больше сферы подвижной в руке не держу

И ни слова без слова я вам не скажу.

 

А когда-то во мне находили слова

Люди, рыбы и камни, листва и трава.

 

                      х   х   х

Предчувствиям не верю и примет

Я не боюсь. Ни клеветы, ни яды

Я не бегу. На свете смерти нет.

Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо

Бояться смерти ни в семнадцать лет,

Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,

Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.

Мы все уже на берегу морском,

И я из тех, кто выбирает сети,

Когда идет бессмертье косяком.

 

Александр Твардовский

У моего отца были свои, особые отношения с «Новым миром». Еще до войны, когда он учился в Киевском пединституте на педагога, отец отправлял в редакцию знаменитого журнала свои стихи с такой – прямо скажем, нагловатой – припиской: «Прошу открыть ими очередной номер журнала». Интересно, что так и случилось. В 1940 году «Новый мир» открылся подборкой его стихов, в котором было и стихотворение  о том, как во время гражданской войны белогвардейцы убили партизана. Оно заканчивалось строчкой: «Есть на дубе зарубка, И я за нее отплачу». В 1941 году началась война, большую  часть которой отец прошел именно партизаном.

Отец печатался в «Новом мире» регулярно. И до «эпохи Твардовского» и после. Сегодня, наверное, надо сказать молодым читателям, что «Новый мир» Твардовского был самым живым, самым острым журналом шестидесятых годов прошлого века, и что именно Твардовский впервые опубликовал Александра Солженицына – его великую повесть «Один день Ивана Денисовича».

Солженицын был на похоронах Твардовского, после которых все долго обсуждали смелость Александра Исаевича: он не испугался перекрестить, лежащего в гробу, друга. Сегодня даже невозможно поверить, что такие были времена, когда такой, в общем, естественный для верующего человека поступок, воспринимался, как невероятная смелость.

Я приходил с папой в кабинет главного редактора, но мне тогда было десять лет: много ли вспомнишь? Однако, потом родители столько рассказывали об этом, что, кажется, не по рассказам старших, а сам по себе я помню большого, улыбающегося человека, который всегда протягивал мне руку, как взрослому.

Для поколения ровесников моего отца Твардовский был авторитетом непререкаемым. Вообще, я рос с ощущением, что в литературе существуют безусловные авторитеты: Твардовский, Симонов, Смеляков, Тихонов… Когда я вырос – выяснялось, что безусловных авторитетов нет. Когда и почему само слово «авторитет» ушло из литературы в криминальный мир, я не знаю. Не знаю даже, хорошо это или плохо. Но это – так.

Смерть Твардовского, которая последовала меньше, чем через год после его снятия с поста главного редактора, – отец переживал очень болезненно. Не сосчитать, сколько водки было выпито за разговорами о том, что с Твардовским поступили не справедливо. И хотя мне всегда разрешалось сидеть за столом со взрослыми, к этим разговорам меня не допускали. Тень 1937 года, как мне кажется, парила над этим поколением всю их жизнь, и от этой черной тени меня берегли.

Теперь уже очевидно, что Твардовский вошел в историю литературы, как автор поэм. Но не забыть бы при этом, что он был и замечательный лирик – глубокий, искренний, не публицист, но философ.

       

                      х  х  х          

Вся суть в одном единственном завете:

То, что скажу, до времени тая,

Я это знаю лучше всех на свете –

Живых и мертвых, – знаю только я.

 

Сказать то слово никому другому

Я никогда бы ни за что не мог

Передоверить. Даже Льву Толстому –

Нельзя. Не скажет – пусть себе он Бог,

 

А я лишь смертный. За свое в ответе,

Я об одном при жизни хлопочу:

О том, что знаю лучше всех на свете,

Сказать хочу. И так, как я хочу. 

                 

                х х х

Дробится рваный цоколь монумента,

Взывает сталь отбойных молотков.

Крутой раствор особого цемента

Замешен был на тысячи веков.

 

Пришло так быстро время пересчета,

И так нагляден нынешний урок:

Чрезмерная о вечности забота –

Она, по справедливости, не впрок.

 

Но как сцепились намертво каменья.

Разъять их силой – выдать семь потов.

Чрезмерная забота о забвенье

Немалых тоже требует трудов.

 

Все, что на свете сделано руками,

Рукам под силу обратить на слом.

Но дело в том, что сам собой камень –

Он не бывает ни добром, ни злом.

 

                   х х  х

– В живых меня как бы и нету,

Забытой старушки такой:

Считай в отпуску с того свету,

Зато благодать и покой.

 

Куда торопиться? Не худо

Погреться на солнышке всласть.

А кто не мечтал бы оттуда

Сюда на побывку попасть.

 

На отдыхе житель вчерашний.

Все пройдено, сам посуди:

Мне даже и смерти не страшно –

Она, как и жизнь позади.

 

Как будто казенную дачу

Сняла – ни забот, ни хлопот.

И денег почти что не трачу.

А пенсийка тоже идет.

 

                 х х х

На дне моей жизни,  на самом донышке

Захочется мне посидеть на солнышке,

На теплом пенушке.

 

И чтобы листва красовалась палая

В наклонных лучах недалекого вечера.

И пусть оно так, что морока немалая –

Твой век целиком, да об этом уж нечего.

 

Я думу свою без помехи подслушаю,

Черту подведу стариковской палочкой:

Нет, все-таки нет, ничего, что по случаю

Я здесь побывал

                             и отметился галочкой.

 

                х х х

Ты дура, смерть: грозишься людям

Своей бездонной пустотой,

А мы условились, что будем

И за твоею жить чертой.

 

И за твоею мглой безгласной,

Мы – здесь, с живыми заодно.

Мы только врозь тебе подвластны, -

Иного смерти не дано.

 

И, нашей связаны порукой,

Мы вместе знаем чудеса:

Мы слышим в вечности друг друга

И различаем голоса.

 

И как бы ни был провод тонок –

Между своими связь жива.

 

Ты это слышишь, друг-потомок?

Ты подтвердишь мои слова?

   

КОММЕНТАРИИ