Планета Armenia. Документальная повесть Марианны Гончаровой

• 27.10.2013
• автор: Марианна Гончарова
• смотрели: 3163

Тэги:

Пожалуй, начну издалека. Из далека-далёка. Так вот, из далека, из одной северной прибалтийской столицы приехал однажды в Одессу молодой человек. Просто приехал, любитель путешествий и радостных открытий. Звали его Меэйлис Кубитс. Приехал, походил по городу, повертел головой туда-сюда, пооборачивался восхищенно на одесских девушек, подышал морским воздухом, поел, как кормят в Одессе. И что?..  Нет, ну и что?!  Да влюбился, конечно! Молодой. Любопытный. В Одессе. Весной. Он что, ненормальный, чтобы не влюбиться при таких обстоятельствах места и времени? Ну, во-первых, как уже было сказано, девушки. Но не только, не только. Потом оперный театр, конечно. Привоз. Приморский бульвар. Дерибасовская. Море… Короче, он влюбился во все. То есть в саму Одессу. И, чувствами переполненный, вернулся в Таллин. Чтобы через короткое время, вернуться обратно. Но уже не одному. К делу подошел серьезно: зафрахтовал самолет и привез в Одессу сто своих близких друзей – артистов, журналистов, писателей, музыкантов, бизнесменов, чтобы они тоже влюбились. Вроде как устроил смотрины. Мол, дамы и господа, друзья и родственники, прошу любить и жаловать, это моя любовь. Ну и все эти люди, конечно, тут же втрескались в Одессу по уши. И не только из полного доверия и благодарности Меэйлису, за то, что он их пригласил, привез, придумал им программу. Но и еще – они вдруг открыли для себя, эти, с первого взгляда холодные северные люди, что независимо от возраста, они все еще вполне в состоянии не только кем-нибудь увлечься, но и влюбиться навсегда. Что ж, любовь во все времена была заразительна. И если говорить о Меэйлисе – то главное в нем именно  любовь. И заразительность. А еще доброжелательность. А еще щедрость. А еще надежность. А еще талант. Прежде всего, талант дружбы. А еще, а еще, а еще… И всем этим он мгновенно заражает всех, кто оказывается в поле его внимания. Такой себе вирусоноситель добрых чувств... И дел… Недаром любимое слово Меэйлиса, когда ему что-то очень нравится – «ДУШЕВНО»

Так вот, на прощальном вечере «Таллин едет в Одессу» он, растроганный и благодарный, пообещал, что ровно через год состоится обратный визит: «Одесса едет в Таллин».

Меэйлис сказал – Меэйлис сделал.

Так в составе одесской делегации, в июне 2012-го я и попала сначала в Таллин, а в июне 2013-го Меэйлис Кубитс вновь позвал нас в дорогу. И с радостью поехали в Армению со всех четырех сторон света музыканты и поэты, фотографы и журналисты, писатели и артисты, художники, рестораторы и просто хорошие неравнодушные люди.

Мне повезло, я опять оказалась в этой удивительной и неповторимой компании…

 

Ереванские таксисты

Особая каста, особый народ в Ереване – таксисты.

– Вииааткуда? Суукраааины? Харошая страна – там многа армян.

– Да. – соглашаюсь.

– Артёом знаити?

– Эээ… Нет.

– А Ладик знаити?

– Давидян?

– Можит Давидян. Можит ни Давидян. Пачтенный чилавэк. Всэм памагаит. Всэм. Чилавек прихооодит, гаварит, Ладик джан, памаги. Ладик сразу памагаит. Ни спрашиваит, ты армянин, ты кто. Памагаит и всё. На! гаварит, я имею, тибе даю. Ты будешь иметь, давай им. Те дадут другим. Другие дадут мне.

Все его знают. Ааармяне – нииармяне. Все.

Хороший человек Ладик. Кто такой, где живет у нас в Украине, неважно. Хороший человек.

 

***

Сажусь на заднее сидение, здороваюсь. И сразу смеюсь. Потому что не было случая, чтобы таксист в ответ на мое приветствие не протянул вверх руку и не сдвинул зеркало заднего вида, чтобы посмотреть, кто сел и спросить:

– Нравится Ереван?

 

***

– Эта будит двэ тысячи. Даже двэ тысячи двэсти. Далико ехать, – таксист везет меня из спального района, где я встречалась с подругами, теперь спешу в центр города, переодеться и в филармонию.

– Ну хорошо, – соглашаюсь я.

Таксист хлопает ладонями по приборному щитку и кричит на меня хрипло, сурово глядя в зеркало заднего вида:

– Ты что, женщина?! Атэц-брат-муж нэ учил таргаваццэ? Таргуйся! А то щас высажу тибя на тратуар около библиатеки пишком хадить.

Я в ответ бойко:

– Тысяча!

– Нээт, – он в ответ вдруг голоском тоненьким игривым, – Двээээ.

– Тысяча пятьсот!

– А я гаварю двэээ… – парирует он ласково и улыбается.

– Ну ладно, две. – соглашаюсь я.

– Нэ уступай! – вдруг кричит он азартно и гневно как тренер на решающем футбольном матче, – Гавары «тысча шыссот»! Гавары!

– Тысяча шестьсот! – ору я.

– Нээт, – опять спокойно тоненько и нежно возражает: – Двэээ.

Я: – Ну хорошо…

Он: – Ай! Учы нии учы! – махнул рукой, – пааехали.

У гостиницы выхожу, отдаю две тысячи.

Таксист: – Ни поняаал! А ищо двэсти где?

 

***

– Откуда? Из Украаины? Там плимяник живет. Днепраптров, знаити?

– Днепропетровск. Знаю.

– Там плиимяник. Тут работа неет, там паееехал, ристаран актрыыл. Харашо. Хооодит, гуляааит. Я был. Панраавилось. Хадииил. Гуляааал.  – После паузы: – Нравица Эриван?

– Очень.

– Дааа. Красивая страна. Крассывый горад. Работа тока нету. А так – красивый. Ходииии, гуляаааай…

 

***

– Откуда? Из Украаины? А у вас там работа эсть?

– По-разному.

– А тут мало. Нэт пачти. Син институт закончил. Харашо учился. А работы нету п’а спицалнасти.

– И что делает?

– Ничиво ни делаит. Так сидит.

 

***

Как только машина трогается всякий таксист сразу заводит беседу. Вообще мне по душе, что армяне охотно и легко вступают в разговор. И каждый таксист везет тебя по Еревану и заботится, чтобы ты, бестолковая женщина, хоть что-нибудь увидела по дороге, потому что кто тебе еще объяснит и покажет что-то красивое в этом городе, как не он.

– Нравится в Эривани?

– Очень!

– Каскад видела? Как ни видила?! Ни видила кааскад? Щас пааедим.

– Нет-нет, – кричу, – Я спешу. Я потом посмотрю, обещаю.

– Кагда?! Ктооо тибе пакажит?  Ана пасмотрит! Каскад! Там всёооо! Там центр искусствий! Там старинныи рукаписи! Там парк скульптур! Акоп Акопян знаишь? Э! Дажи я знаю! Щас паедем. Па дароге увидишь.

Пришлось смириться.

 

  ***

– Нравица Армэния?

– Нравится!

– Очень, да? – с уверенностью переспрашивает.

– Очень-очень, да!

– А чьтооо! Армяни – они древний наарод, чьто! Везде живёоот. Бииили, гоняааали, геноцид, а мы – всё равно везде. И луччие! Смааатри: лучччие стаматолаги – армяни, луччие фатографы – армяни, луччие актёоооры – армяни, луччие художники – армяни, луччие музыканты – армяни. Луччие друззя! Армяни –  тут он каждое слово сказал раздельно и медленно – луччие. самии. вернии. друззя! И еще – Азнавур французский есть пивец знаамнитый, знаишь кто?

– Кто? – рассеяно и устало я.

– Кто-кто? Ни дагадалась? Арминин! Вот кто! Понила?

 

***

Маленький прокопченный солнцем мужичок везет нас с Наринэ на девичник к Лилит. (О девичнике будет, о! будет ниже) Размахивая руками над рулем, кричит. Наринэ переводит:

– Смотри, – кричит таксист, призывая Наринэ и мир в свидетели, –  смотри! Все они имели ослов. Они все ездили на ослах. Теперь продал осла, купил машину, сел в нее, завел и поехал. Они как думают, на автомобиле как на осле, поворотники не надо включать. У осла есть поворотник? Нету.

Услужливый таксист – мы ведь спешим. Спешим к Лилит. Она просила быть ровно к двум у подъезда. А мы опаздываем. Не можем найти ее дом. Таксист уже несколько раз останавливает машину, выскакивает, спрашивает у людей. Те охотно отвечают, рассказывают ему что-то на армянском в подробностях, что-то вроде, поедешь туда, потом туда, потом туда, потом так, потом эдак, и ладошками машут и вертят как в танце. Я вдруг замечаю, какой он маленький, наш таксист, росточек ну метр сорок не больше. Потом за столом у Лилит рассказываю девочкам о нем, жалею, говорю он такой маленький. И Наира, художник мультипликатор, мгновенно:

– Да? А он ччтоо, вёол маашину стоооя?

Таксисты в Ереване легко могут заменить радио, телевидение, интернет и газеты. Они знают все и обо всех. Таксисты мудры и политически подкованы.

Мне кажется, если армянские таксисты соберутся все вместе, то они легко могут отобрать у турков свой Арарат обратно.

Зачем драться? Зачем стрелять, что ты?!

Мирным путем.

Путем убеждения! Айо. (Что означает «да»)

Фото: Michael Chow

 

Начало

Буквально на следующий день после приземления на Армянскую землю, был назначен наш концерт в театре имени Сундукяна. Я, например, очень переживала и нервничала, как поймут юмор моих текстов армянские зрители, для которых русский язык не родной.

– Когда же будет третий звонок? – спрашиваю я заглянувшего в гримерку администратора.

– Зачем звонок, женщина – возмущенно и даже обижено отвечает администратор, предполагая, что выступающие это Борис Бурда, Роман Карцев и S., а я так, бегаю, чай подношу, башмаки чищу, сорочки глажу, гримирую и причесываю.

– Зачеееем званок, слушай? Люди в Эриване сами знааают. Люди счас папююют, пакууушиют, зайдууут, начнут интересоваааться, хлоопать, тагда начнеоом. Званок, званок …– ворчит администратор, – Люди в Эриване сами знают кагда.

И действительно, через 15 минут после объявленного в афише времени весь зал стал дружно аплодировать. Попили, покушали, заинтересовались. Концерт начался.

Мои опасения оказались напрасны. Из-за аплодисментов и смеха концерт затянулся на два часа сорок минут. Люди в Эриване знают. Люди в Эриване понимают.

 

***

Что мне нравится в миссии «Народной дипломатии», что в ее делах, встречах, концертах, конференциях и вечерах мало пафоса и официозности. Верней, такого вообще практически нет. И все вокруг насыщенно таким теплом, такой искренней радостью и доброжелательностью, что было бы глупо и смешно, даже оскорбительно раскатывать, например, красную дорожку, чтобы по ней с пресными физиономиями шли медийные лица в жутких брендовых пинджачках и тряпочках из органзы.

Это все равно, что к богатому и честному армянскому застолью поднести «дефлопе с крутонами, лучшее в Москве» (с) (Кстати, я видела рецепт дефлопе. Итак, готовится оно из слонины, страусятины, буйволятины, говядины и так далее. Убийство, короче, убийство под прикрытием семечек кациуса. Но о кухне позже.)

Сейчас несколько слов о красной дорожке.

Вот вам не становится иногда неловко? Ну, стыдно за эту вот расстеленную ковровую дорожку, например, и за людей, которые с такими горделивыми и отрешенными лицами по ней идут? И за тех, кто за оградой стоит и глазеет?

Ну я еще понимаю, если перед тем, как на эту самую дорожку ступить, взять да и немножко выпить. Не для храбрости, нет! Просто, чтоб идти и от стеснения все же улыбаться. Или посмеиваться. Ну, скажем, над собой.

Или  вот еще – недурно ведь нести на руке не палантин, а… например, живую курицу. Дородную тепленькую симпатичную курицу-несушку. Или большую живую рыбу в пакете, чтобы хвост длинно и тяжело вываливался наружу, играя и серебрясь в свете фотовспышек. Нет, все-таки лучше курицу. Они, эти курицы-наседки, такие степенные и что важно для церемонии открытия кинофестиваля – крикливые ни с того ни с сего. Внезапно крикливые, что может придать вечеру томности.

 

***

Ну вот куда меня несет? Я же всего лишь хотела написать о том, что в Ереване всего этого не было – все было дружелюбно, искренно, радостно и как-то по-детски наивно и чисто.

Вечером к нам подошли ребята с оранжевыми беджиками Народной Дипломатии. О, наши! – обрадовались мы.

– Скажиттэ, как пройтты в клуп-п «Мэццо»? – поинтересовались наши. Мы показали, провели. Да и сами пошли. Потому что там как раз собрались все – эстонцы, украинцы, белорусы, россияне, молдаване, армяне. Словом, все наши.

И Меэйлис. Который и собрал нас всех в Ереване.

 

Меэйлис

Поздними вечерами мы видели его в лобби нашего отеля, опавшего в кресло буквально на последнем издыхании. Нам казалось, что все – он так устал, что наутро не сможет встать, что себя не соберет, что ему надо спать и есть минимум неделю. Но утром как птица Феникс (теперь я говорю птица Меэйлис) он возрождался и в своем стильном эксклюзивном, по-модному чуть тесноватом светлом костюмчике в мелкий горох он бодро сновал среди гостей, организовывал, успевал поговорить по телефону и все уладить, разводил и руководил как командующий войсками. По его команде взлетали и приземлялись самолеты. Целые армии мирных счастливых любопытных людей  поехали в гости друг к другу: армяне – в Талинн, эстонцы – в Ереван. И ни один человек из тысячи участников, гостей и обыкновенных жителей Еревана, которые приходили на встречи и концерты, ни один не спросил, а кто этот светловолосый милый эстонец. Не было нужды его представлять. Он только выходил на сцену, на подиум или просто к микрофону на открытой площади и публика тут же взрывалась аплодисментами.

После нашего выступления в театре имени Сундукяна, в кулисы ко мне подошли двое. Таких открытых и симпатичных лиц я мало вообще где видела. Один восхитительно пшеничный весь и конопатый, как румяная булочка с кунжутом, второй – строгий молчаливый брюнет.  И тот, который похож на хлебо-булочное изделие, спросил:

– Можно с вами поговорить?

– А кто вы? – спросила я.

 – Мы? Мы – друзья Меэйлиса.

Это вообще-то пароль, магическая фраза. Подойди ко мне шоколадный дикарь в набедренной повязке, перьях и со связкой зубов вместо ожерелья на шее из забытого миром африканского племени, какой-нибудь варвар с косточками в ушах, с кольцом в носу и копьем наперевес и скажи, тыкая пальцем себе в грудь: «Я – друг Меэйлиса», я тут же открою ему двери, накормлю обедом, устрою в институт легкой промышленности и подарю бусы, зеркальце, мою любимую клетчатую кепку и личные, походившие и много повидавшие, крепкие немецкие самые удобные в мире сандалии.

А если я скажу кому-нибудь в чужом городе любой страны мира: «Я – друг Меэйлиса», то мне тут же достанут билет на самолет в канун Рождества, решат мои проблемы, одолжат денег, напоят кофе и покажут достопримечательности города. Правда, заметив обижено:

– Подумаешь, она – друг Меэйлиса! Мы, между прочим, уже целый год его друзья!

Короче, подходят эти двое симпатяг и говорят:

– Мы с Белорусского телевидения. Нас Меэйлис пригласил… Пойдемте с нами в фойе.

Я кивнула и послушно побрела за ними.

– Давайте, – предложил солнечный, протянув ко мне микрофон (Брюнет нацелил на меня камеру) – вы скажете нам что-то значительное, умное и на века.

И я с радостью сказала. Не знаю, вечное ли, умное ли, но искреннее – это уж точно.

– А к нам в Минск приедете? – спросил парень-булочка с кунжутом.

– Конечно, – говорю, – Только предупредите дня за два-три.

– Меэйлис вам скажет.

И вправду. Как-то все мы к этому уже привыкли и верим, что Меэйлис скажет, Меэйлис организует, всем напишет, позвонит. Меэйлис опять  всех соберет.

 

Девичник

Недавно прочла такой факт, что два самых высоких коэффициента IQ, когда-либо зафиксированных человеком, принадлежат женщинам. Я не знаю их имен, но сдается мне, что одна из этих женщин – профессор Лилит Меликсетян.

Когда мы встретились с ней в аэропорту, S. вместо приветствия мягко прочел:

Что предание говорит?/Прежде Евы была Лилит./Прежде Евы Лилит была/Та, что яблока не рвала, -./Не из глины, не из ребра -/Из рассветного серебра./Не женой была,/ не женой, -/Стороной прошла, стороной (с)

Ее обожают студенты. Она любит умных, любопытных. А не любит, как она сама пишет, заготовленные, гладенькие, выхолощенные тексты как бы на заданную тему, но по сути – ни о чем.

Она мудрая, очень сдержанная, немногословная и сильно, просто смертельно любящая. Ее любовь – к семье, к студентам, к друзьям, к городу, к стране, к литературе, к музыке, ко всему и всем – она непоказная эта любовь, но такая глубокая, такая насыщенная, густая и теплая, что ее чувствуешь и стоя, или сидя с ней рядом – в ее глазах, сквозь ее молчание и тень ее улыбки – и на расстоянии.

Я за всю свою жизнь таких не встречала.

Уверена, что ей можно въезжать во двор университета на белом коне. Да именно на коне и именно на белом! И это, клянусь, не метафора!

Когда я еще сама была студенткой нашего факультета романо-германской филологии, меня пригласили на празднование дня факультета физики и оптики. И вот утром, когда все студенты и преподаватели собрались у входа, в украшенный к празднику двор вдруг въехал декан  факультетаРаранский. На белом коне.В середине 70-х. И студенты кричали: «Да здравствует наш декан Мыкола Раранськый!» И в воздух что-то там бросали от счастья. Не всякий декан может себе такое позволить, не всякий. Потому что для такого триумфального появления все-таки нужна правильная реакция окружающих, как говорится, короля делает свита. Стоит только на минуту представить, что на белом коне въезжает одна, извините, учительница N., врунья, лентяйка, но любительница всяких шоу с собой любимой в центре… Ну въехала, забравшись на коняку с табуретки. Въехала, и что? В воздух ничего не бросают. Или бросают, но не то. И не в воздух, а в нее. А народ вообще безмолвствует. В лучшем случае. А в другом  – хихикает и переглядывается… А вот декан Раранский этот мог! Суров был, но патологически справедлив. И обладал хорошим чувством юмора. И любил студентов. Любил по-настоящему. И трудоголиком был. Короче, есть на свете деканы и преподаватели, которым можно въезжать во двор факультета на белом коне. К ним относится и Лилит.

Так вот, о Лилит.

С Лилит интересно разговаривать и переглядываться, сверяя реакцию. Речь у нее быстрая и она никогдане говорит лишних слов!!! Она иногда и не договаривает, веря в то, что собеседник достаточно умный и сообразительный, что додумает мысль сам. Короче, как говорил кто-то из моих учителей, не засоряет эфир.

Ну вот. Сказала тут как-то Лилит:

– Девичник у меня будет. Придете?

В этом «придете» было и «хотите-не хотите, да-нет, как?» И все остальное, что я и предвкушала: новые знакомства, о которых мечтала, интересная беседа, любимая мной атмосфера.

Надо заметить, что Лилит всех (всех!) называет на «вы». Как она говорит, это привычка общения со студентами– На девичнике будут… и Лилит называет имена популярной киевской писательницы, потом автора известнейшего романа, получившего кучу разных премий, потом талантливой художницы-аниматора и нас с Наринэ тоже называет.

Прямо голова закружилась у меня. От радости.

– Только… – вдруг сказала Лилит, – а я вам уже говорила, что Лилит никогда не произносит лишних слов, – только мы живем на четырнадцатом этаже, а вчера у нас сломался лифт. Поэтому будьте к 14.00 у подъезда, подымем вас вручную. Мы специально пригласили людей… – опять не договорила Лилит.

Вот оно! Главное событие моего визита в Ереван!

«Мы вас подымем вручную!»

Тут я вновь должна сделать небольшое отступление. Но уверяю тебя, мой дорогой и терпеливый читатель, я скоро вернусь к Лилит.

В тот день надо было выбирать: или девичник, или поездка в Татевский монастырь. И там же – канатная дорога. Когда я услышала о канатной дороге, то сразу сказала «нет». О, нет-нет! Один раз я переправлялась по канатной дороге в Шотландии, и если бы могла отцепить руки от перил, в которые вцепилась насмерть, и открыть глаза, которые закрыла от неконтролируемого страха, я бы написала детям своим прощальное письмо и по-быстрому набросала бы, что и кому завещаю. И еще добавила бы какие-нибудь глупые наставления о том, как себя вести и как жить, потому что была уверена, что если вверх я еще по неведению доеду, то вниз – ни за что. И лучше останусь там, в горах, в компании тех шотландских бессмертных, что носятся по миру и размахивают мечами в поисках энергии, продлевающей жизнь.

Так что в Татев я решила не ехать, тем более, мне сказали, что монастырь не действующий. А для меня – всякое интересное место – это люди. Лю-ди.

И поэтому, когда подошла Лилит, уперлась в меня серьезным внимательным взглядом и сказала: – Девичник у меня. Придете?... я не раздумывая ни секунды, с легкостью отменила другие планы, потому что все эти великие (да!) знаковые (да!) места, это все можно посмотреть потом, оно ведь будет стоять вечно. А люди – приглашенные к Лилит девочки – миры, вселенные. Их унесет куда-то в другую страну, в другую галактику свежим ветром, и я никогда больше их не увижу, сегодняшних, в их настроении, в их состоянии. А как же потом при встрече, если будет у меня такая удача, сравнивать и радоваться опять?

Так вот, Лилит сказала, что нас будут подымать вручную. А у меня же воображение! И я сразу же увидела картинку, как группа сильных мужчин… красавцев… плечи… грудь… руки… Каждую из нас… и меня… несут… на руках… на четырнадцатый этаж! Боже мой, чего только может не случиться за четырнадцать этажей на руках у сильного молодого армянина! Это ж надо не повесть – роман писать! В четырнадцати этажах! То есть, главах.

Дааа, размечталась. Нет, наверно, будет по-другому. Вот я прямо вижу: маленький, сухой, носатый, ворчливый дяденька с крепкими жилистыми руками, такой работяга, что еще поискать, раздвигает двери лифта как Самсон – пасть льва, и мы все туда, в кабину входим, становимся там кто куда, еле размещаемся, нас же пятеро – Наира, Мариам, Каринэ, Наринэ и я – и видим, как наш Самсон опять же нечеловеческими усилиями задвигает двери лифта. И кто-то из нас еще при этом пискнет, скорей всего я:

– Самсон джан, вы осторожно, да?

И он увидит, что мы боимся и улыбнется мягко. И не скажет, как могут сказать в других, менее гостеприимных местах «Понаехали тут» нет, не скажет. Он возьмется своими крепкими руками за гигантский рычаг лебедки и начнет его с нечеловеческим усилием крутить. И мы будем чувствовать себя в нашем лифте как в ракете, которая подымается в космос рывками. И  вот отделилась первая ступень и мы чуть не упали от тряски, вот вторая ступень отпала уже где-то в районе стратосферы, уже и дышать стало трудно, скафандры все-таки тесноваты и, если долетим до Лилит, мы все выйдем, будем шагать тяжело, в наших серебряных скафандрах, с усилием подымая руку в толстых перчатках, чтобы помахать Лилит и ее дочери Ане, как это в кино делают все астронавты под красивую величавую музыку. А потом мы одна за другой торжественно войдем  в узкую для астронавтов квартиру Лилит, прямо как в фильме«Армаггедон»: Don't want to close my eyes I donnawant to fall a sleep Cause I'd miss you babeAnd I don't want to miss a thing. А Лилит будет заглядывать нам всем в окошки наших круглых шлемов, чтобы разобраться, где кто и знаками предлагать снять шлемы – мол, здесь тоже  есть воздух, можно дышать и так. И мы снимем шлемы и будем держать их под мышкой, а сами с влажными волосами и шейками тоненькими, торчащими из скафандров, такие дуры, что вообще…

Короче это все представилось мгновенно и что-то подобное было и на самом деле, правда, кроме скафандров. А самым же фантастичным, как потом оказалось, было другое: уровень армянского гостеприимства, то есть, радушие Лилит и ее соседей по подъезду в частности.

Выяснилось, что весь вечер накануне эти самые соседи по подъезду обсуждали, что к уважаемой Лилит приедут в гости известные писатели. Писатели! А у нас лифт не работает. Что они о нас подумают? И договорились, и вызвали мастера, и, я так думаю, скинулись и хорошо ему заплатили, и тот невероятными усилиями починил грузовой лифт. Правда, ехали только мы с Наринэ, опоздали потому что. Вышли на четырнадцатом этаже, увидели гостеприимно распахнутую настежь дверь, вошли тихонько, чтобы крикнуть «сюрприиииз!», обнаружили накрытый стол и улыбающуюся женщину в туго накрученном на голове платке. Мы стали кланяться, улыбаться, чуть было не уселись за стол, но тут за нами прибежала Лилит,что-то извинительное пробормотала женщине, вроде того, что это писатели, рассеянные люди, схватила нас за руки и повела в квартиру напротив, где нас ждали Мариам и Каринэ. И Анечка, дочка Лилит. Следом, задыхаясь, притопала Наира, то ли Самсон джан уже ушел, то ли лифт ее не «опознал» и не сработал, поскольку Наира миниатюрная и легкая. Правда, Наира, не вломилась следом за нами в чужую квартиру, а сразу пришла куда надо, двигаясь на наш смех и визг. Прелестная невероятная круглолицая женщина-подросток, персонаж собственных мультфильмов, с копной волос, яркой угловатой пластикой и восхитительными широкими абсолютно детскими жестами, Наира с грохотом поставила на щедро накрытый стол, нарядную золоченую коробку с чем-то алкогольным, к которому мы и не притронулись, потому что и так было душевно и радостно, и уселась на стул, поджав под себя ноги. И мы все тоже удобно расселись и стали разглядывать друг друга. И не исподтишка, а честно пялились и не стеснялись. Боже мой, какие забытые ощущения! Даже не помню, когда мне было так хорошо, весело и спокойно.  И что важно – просторно, прохладно и никакого (ни-ка-ко-го) музыкального фона. Да, мы стали есть и разговаривать на самые (самые!) животрепещущие темы. То есть, о чем угодно. Например, кто-то стал рассказывать про одного известного нам всем блоггера Диму Д., что у него есть ужасная тайна. Во-первых, что он пользуется вниманием девушек, причем напрямую пользуется. Попользуется – попользуется и, извините, линяет. А девушки плачут. Вот как.

А во вторых – и это главное, что у Димы Д. – есть еще сверхтайный интимный секрет, известный только некоторым посвященным…

– Ну-ну? – напряглись мы, такие все ужасные сплетницы, (довольно серьезные литераторы и художники, ага) с горящими от любопытства глазами.

– Ну вот! – с наслаждением продолжает одна из нас и грозно обводит всех суровым взглядом – Только смотрите, это большой сверхтайный секрет!

И мы все торопливо поклялись на коробке с коньяком, которую принесла Наира. (И сразу же мысленно перепоклялись, мы ж не пьем!)

– Ну вот, у Димы Д. крооооохотный…

– Да-да?

Мы затаили дыхание.

– … мааааленький…

– Чтоооо???

– …пёоооосик! В пол-ладони. И брутальный матерщинник Дима Д. назвал его, знаете как?

Мы все, выпучив глаза, с клекотом выдавили:

– К-л-каак?

– Масик.

– И все?!!

– Да подождите!.. Мне рассказывала моя подруга, а ей рассказывала ее подруга, что кто-то слышал, как этот самый Дима Д., (представьте, трезвый!) разговаривал со своим песиком. Тоооненьким. Писклявым. Нежным голоском: мааасенький масик, собацинька моя масинькая, мньмцьмнь…

И мы все (довольно серьезные литераторы и художники), не сговариваясь, скривились:

– Ффффу!

И захохотали.

Вот, какие важные вещи мы обсуждали. А еще мы завистливо разглядывали и обсуждали кофту Мариам. Она купила эту кофту в Мексике. Мы потребовали, чтобы Мариам встала. Она стояла, раскинув руки и мы водили пальцами по Мариам и рассматривали уникальную вышивку, похожую на календарь Майя на будущее столетие или даже тысячелетие, кто их разберет этих самых индейцев, ну которые Майя...

И тут кто-то из нас сказал, что вот, мол, человечество ломало себе голову – будет конец света, не будет, где календарь на следующие тысячелетия, куда делся. А оказывается, его тихонько уволокла из Мексики на себе известный писатель и художник Мариам. И теперь этот важный для всех календарь хранится у нее в комоде на второй полке сверху. И опять мы  с удовольствием зашлись от хохота…

Что я вам скажу. Мариам вообще из царей. Не знаю, каких, я слаба в древней истории. Но я сразу вижу белую кость и голубую кровь – по узким запястьям, по внутреннему вежливому достоинству и покою, притягательной уверенной силе, некоторой отстранённости и прямому смелому даже вызывающему взгляду. Мариам – правнучка великого художника и сама художник. Но десять лет она отдала другому – писала роман. Видимо, кто-то с неба тронул ее за плечо и велел отложить карандаш и кисти. И она придумала новый мир, странный, небывалый, но там, в этом мире всё и все живые и теплые. Там звуки, запахи, там жарко, там холодно, там страшно, печально, там зловещая тишина и плач, и стон, и странные игры или дурацкие беседы, там вдруг теряются мысли и мозг упирается в мягкую глухую стену, там персонажи увернувшись из-под ее пера, начинают жить свои жизни, и делают, что хотят, поступают как хотят, живут как хотят и подминают под себя других персонажей и читателей. И вдруг тают, исчезают, оставляя только зыбкую о себе память, горечь, сожаление и скорбь…

Правда, о литературе мы не говорили. Зачем? Мы говорили о сокровенном: о детях, о погоде, о еде, о путешествиях и еще не помню о чем. Да это и не важно было. Наши голоса, мысли, смех, – все это сплеталось под высоким потолком, как цветные нитки и бусины в кружевной орнамент и создавало поле доверия и радости, в котором было очень комфортно существовать. Мы говорили и говорили… ах, да, и почему-то, помню, возвращались к пустому разговору о маленьком пёсике Димы Д.

А потом девочки ужасно красиво курили у окна. Мы, две некурящие, Наринэ и я, наблюдали за ними и даже смущались, что оказались такими провинциалками (я из крохотного городка на границе трех государств, Наринка – хотя из Москвы, но навсегда из своего маленького армянского Берда), что мы, такая деревенщина, так и не научились курить, а значит иметь возможность поддержать тихую беседу у распахнутого окна, элегантно отводя и вновь поднося к губам длинную тонкую сигаретку. А ведь под сигарету можно уже и о высоком. Нет, ну согласитесь, не глупо ли беседовать о судьбах литературы под ароматные баклажаны с бараниной, фаршированные чем-то вкусным перепелиные яйца, разные-преразные душистые салаты, что-то еще вкусное только что из печи, под горы овощей, зелени и фруктов, таких, вот таких и  еще таких, под сладости, мороженое, домашний лимонад?… Оооооо!  

В самом начале девичника, когда все еще немного стеснялись, я позвонила с планшета по скайпу своей маме.

Мама! – сказала я, – мы у Лилит. Сейчас буду тебя знакомить со всеми.

И как в детстве, когда приводишь в дом большую компанию детей поиграть, представляешь их всех маме и страшно хочешь, чтобы они все ей понравились.

– Мама, смотри, мама, это – Наира. Вот.

Наира машет своей кукольной, но крепкой ручкой в камеру планшета. Мама кивает и радостно улыбается.

– Это – Мариам, мама!

Мариам, глядя прямо в глазок камеры, склоняет царственную голову и опускает ресницы. Смотрю на Мариам мамиными глазами и вижу, какая у нее красивая длинная шея. (Как-то один знакомый мальчик, описывая свою маму, сказал «У моей мамы длинноногая шея», вспомнила я вдруг, глядя на Мариам и поняла, что имел в виду этот мальчик).

– Это – Каринэ, мама, – показываю я Каринэ, которая как балерина застыла в неудобной, но очень красивой позе, точеная, настороженная, серьезная, очень похожая на любимую куклу моего детства Кучинскую, и добавляю: – Каринэ, мама, армянка, но живет в Киеве, хотя приехала из Израиля. А в Одессе она недавно презентовала свои книги, мама.

– Понятно, – растеряно сказала мама, что означало, что я ее совсем запутала сведениями о Каринэ.

 – Это – Наринэ, мама, – не скрываю я своей щенячьей радости и подношу планшет поближе к Наркиным очам, чтобы мама видела, какие глаза у Нарочки серебристые большие лучистые.

– Оооо, – мама знает о Наринэ давно. Мама читала ее «Манюню». И Наринэ говорит точь в точь то же самое, что сказала я, когда увидела Надю, маму Наринэ:

– Ой, как похожа на мою маму!

– Это Лилит, мама, – пытаюсь камерой поймать быструю Лилит, которая с помощью своей дочки Ани сдвигает на столе потесней одни блюда, чтобы поместились другие, мелькает, уходит на кухню, приходит, проносится мимо, потом останавливается, кланяется в камеру и опять удирает, приносит-приносит.

– А это стол, мама, – я держу планшет параллельно столу и все девочки смеются.

 Я подбегаю к окну, чуть-чуть наклоняю планшет и говорю:

– А это Ереван, мама, Ереван!

И сама застываю от красоты.  Он, такой живой этот город, лежит, как будто на облаке. Он весь облит горячим солнцем. Ереван. Он такой распахнутый это город… Слушай, мам. Тут, знаешь – кругом небо. Вот есть ведь города, где неба нет вообще. А в Ереване даже на самой узкой старой улочке с балконами как ласточкины гнезда, все равно полно знойного, растопленного, ослепительного синего неба днем и кроткого, уставшего, черного, бархатного, мерцающего – ночью.

Это Ереван, мама, Ереван…

 

Борис Бурда

В аэропорту к нему подбегали люди, чаще яркие девушки, чтобы сфотографироваться. Я говорю друзьям, вот, сфотографируются с Бурдой, выложат в фейсбук или в Контакты, будут нехотя отвечать на восхищенные вопросы друзей: « Вааау!!! Это Борис Бурда? Это ты с Борисом Бурдой? А где это ты с Борисом Бурдой? Вааау!» И получат сотни лайков и бешеную популярность будут иметь.

Да, так вот Бурда.

Как же меня восхищала его спокойная даже немного надменная уверенность и значительная царственная неторопливость. За завтраком только к нему выходил повар ресторана и подавал с поклоном овсянку, омлет и кофе, приговаривая:

– Я пооомню, авсянкэ на ваде. Ни на малаке. На ваде. Я поомню.

Приходя на завтрак раньше всех, я наблюдала в открытую на кухню дверь, как повар, завидев медленно идущих Бориса и его милую жену Ирину, торопливо натягивает парадную куртку, белоснежную, хрустящую, отглаженную и кто-то из официантов на голову его напяливает крахмальный торчащий вверх колпак. Затем он хватает поднос и, волнуясь, направляется к столу Бориса. Потом довольный и уставший от волнения он возвращается к себе на кухню, и кто-то из официантов или помощников первым делом аккуратно снимает с его головы колпак и надевают обыкновенную белую поварскую шапочку на резинке. И я не могу отделаться от назойливого желания пробурчать реплику за него, этого чудесного повара, уже ставшего моим персонажем: «Шляп’ сними? Гаварю, шляп’ сними? Да?»

Борис выступил с нами на концерте в театре имени Сундукяна, провел встречу в университете и вдруг исчез.

– Где Борис? – спрашивали Ирину.

– Борис – в Сибири, – жена Бориса Ирина такая же обстоятельная, серьезная и спокойная. Ее ведь спросили «Где», она и ответила где. Когда ее спросили «куда улетел», она ответила:

– Улетел в Новосибирск.

– А вы почему за ним в Сибирь  не поехали?

– Может, и поеду,– пожала плечами Ира.

– Еще не декабрь – тихонько подсказала я Ирине.

Повар ходил в своей старой куртке, растерянный и зыркал на нас с Ириной неодобрительно, с подозрением, как будто мы связали и спрятали Бориса. Кофе и овсянку нам подавал молодой официант ни слова не понимавший по-русски.

– Дорогой,– просила я его – не клади сахар в кофе. Он бежал куда– то и приносил еще одну сахарницу.

– Не нужен мне сахар, забери – возмущалась я.

Он опять бежал и приносил два пакетика коричневого тростникового сахара.

– Слушай, ты что меня не понимаешь? – возмутилась я, а мальчик молчал и смотрел испугано и жалостливо.

– Ты что, с гор спустился? – задала я ему (стыдно вспомнить!) идиотский вопрос, так одна наша учительница в школе иногда спрашивала тех, кто не мог ответить на уроке: – Ты что с гор спустился?

– Да! Да! Горы! – обрадовался мальчик и широко замахал рукой себе за спину и наверх, – Там! Карабах!

Мне стало стыдно. То есть мальчика из опасного смятенного Карабаха родственники забрали в Ереван, спокойный, иногда сонный, иногда веселый и нарядный город. С мирными площадями, музыкальными фонтанами, скверами для влюбленных, широкими проспектами. Спасли ребенка. А я тут со своим сахаром, вообще какая-то. Как та учительница прямо!

Через два дня из Новосибирска прилетел Борис. Ирина ездила встречать его в аэропорт рано утром и к завтраку они оба появились в ресторане. Борис уставший, но, как говорится, довольный, Ира торжествующая и нежная.

– О! – обрадовались мы,– Борис из ссылки вернулся. Повар лихорадочно за открытой дверью переодевался: сменил старую куртку на свежую выглаженную, надел колпак и горделиво, торжественно с поклоном вынес овсянку и омлет. Сдерживая волнение и радость, опустив ресницы, он доложил:

– Я помню. Авсянкэ на ваде. Я помню.

 

Алексей Ботвинов

А вчера – так написала я рано утром через несколько дней в своем дневнике, – а вчера Алеша играл в роскошном концертном зале ереванской филармонии. Имени, между прочим, самого Арама Хачатуряна. И такая, при этом, писала я дальше, стояла уважительная внимательная тишина!.. И Алеша играл так, как я люблю: такой посыл, как будто рояль вот-вот заговорит человеческим голосом, такой объемный звук, чтобы мы, слушатели могли не только услышать, но и понять и прочесть между нот. Да, это как раз был тот случай, когда реальность уходит на второй план, становится неглавной. А там, что мы знаем о главной реальности?

Как же мы волновались за Алешу, как он себя чувствует, как он выйдет, как он будет играть – ему ведь нужны все-таки для этого не только две руки, но и две ноги!!!

Нет, я нормальная!

Но все по порядку.

Как было. После концерта в театре имени Сундукяна мы все пошли в клуб «Меццо».

– А где Алеша? – все спрашивали меня, и я тоже спрашивала всех.  И я, надо сказать, волновалась, потому что, во-первых, Лена – прелестная Лешина жена и моя подруга попросила меня проследить, чтобы Алеша перед концертом не переутомлялся, чтобы ел, чтобы раньше лег спать, чтобы настроился, ну и так далее…

 А во-вторых, где же Алеша?!

Алеши нигде не было. Ереванских телефонных карточек мы еще не имели. И когда я уже в отчаянии мысленно послала вопрос в никуда,  мирозданию до востребования, небеса включились в поиск и Алеша вдруг объявился сам: он позвонил непонятно откуда с непонятно чьего телефона и спокойным своим теплым голосом попросил принести бинты, обезболивающее, мазь вольтарен, или что-то в этом духе.

Оказалось, что наш мальчик, практически мой сын Алеша приехал из Европы (он накануне играл в Цюрихе) расслабленный, спокойный, и чуть-чуть забылся. После нашего концерта он вышел из театра и нет, чтобы влиться в радостную хохочущую толпу, которая широкой рекой нахально перетекала через проезжую часть прямо напротив театра, игнорируя правила для пешеходов. (Да, река была так широка, что машины вынуждены были остановиться и ждать, хоть и нетерпеливо сигналили).  Алеша же – нееет. Он законопослушно пошел искать переход. Подземного – не нарыл, нашел наземный, то есть, зебру. Хорошо разлинованную яркую зебру. Алешенька посмотрел налеееево, удовлетворенно кивнул себе и шагнул…

Так, тут мне надо обязательно рассказать одну историю.

Однажды к моей сестре приехала погостить подруга из Голландии, длинная, очень худая, стриженная под воробья Катарина. И как-то во время вечернего чаепития Катарина вдруг как всхлопнет ладонями, как замотает головой. Икакзаверещит:

– Oh! Ah! Wow! Different cultures! Different cultures!

А все почему? Моя сестра Таня выудила из своей чашки дольку лимона, взяла в руки, развернула аккуратно веером и съела.

Нет, ну Катарина так отчаянно заорала, как будто увидела медведя с балалайкой, пьяного. Нормально? А сама, между прочим, надевала легкое батистовое платье на три размера больше своего, армейские башмаки-внедорожники, огромный камуфляжный рюкзак на спину и бейсболку с надписью: «Kitchen hut». На затылок, козырьком назад.

Нет, ну а что такого? Когда я пью чай дома и за столом только свои, я всегда с удовольствием съедаю лимонную дольку, пропитанную чаем и сахаром. И если моя воспитанная сестра съедает только мякоть, я ем с кожурой. А потом еще могу выпросить лимонные кружочки из других чашек.

И когда мама смеется и цитирует Катарину « Диферент калчерз! Дифферент калчерз!», я резонно парирую:

 – It’s a tradition. Even a ritual!

– Это, – говорю я важно, запихивая в рот мамин кусочек лимона и кривясь от кислого, но приятного, – традиция. Даже ритуал. И попрошу к этому относить с уважением.

Так вот, о разных культурах, традициях и ритуалах.

Словом, наш Алеша вместо того, чтобы вместе  с толпой зрителей дернуть на другую сторону улицы, пошел, как писал незабвенный многоуважаемый С.Довлатов, неверной дорогой. Где прямиком на Алешу, честно дождавшегося зеленого света светофора к тому же ступившего на «зебру», вдруг из темноты улицы вылетела ревущая и горячая как необъезженный конь, огромная иномарка. Парни – эге-гей! – гуляли: лето, молодость, вечер, ура, из машины оглушительно гремели барабаны, пел дудук, сладким голосом что-то голосило про любовь… (А я в это время с толпой, окружившей только что блиставшего на сцене Романа Карцева, забыв о своих родительских обязанностях, беспечно плелась  в «Меццо»!  Слава Богу, ангел хранитель, которого, не очень надеясь на меня, Алешина жена Леночка молила ежедневно, чтобы хранил Алешу и его руки, схватил  его за шкирку и втянул обратно на бордюр. Дикая иномарка с плясками, гиканьем и ветром просвистела мимо. И поскольку Лена молила только про ручки, ангел-хранитель не учел, что ножки для выступления в большом зале консерватории тоже нужны. Короче – когда я беспечно ввалилась в «Меццо», Алеша стоял на улице с вывихнутой от резкого шага назад ногой и не мог на нее ступить. Он поймал такси и кое-как добрался до гостиницы. Там – о, великая сила интернета – он прошел обследование по скайпу. Его теща, Леночкина мама, к счастью врач, сидя перед экраном в Одессе, велела наступить на пятку, повернуть ногу так и эдак, согнуть, помять, покашлять зачем-то и вынесла вердикт – перелома нет. А потом примчались мы, стали Алешу лечить, кормить. Мы вместе выпили чаю. И я отобрала и съела все лимонные дольки из всех чашек. Из Алешиной тоже. Потому что мы все были свои и потому что it’s a tradition, even a ritual.

На следующий день в филармонии ведущая, высокая и торжественная девушка, подала Алешину хромоту так красиво и элегантно, что даже если бы ничего не случилось и он не потянул бы мышцу, ему все равно можно  было бы выйти на сцену, ритмично прихрамывая, потому что это только повысило интерес к пианисту   и украсило его образ. Она сказала:

– Вчера случилась неприятность, но сегодня – голос коферансье величественно взлетел над залом – но сегодня Алексей Ботвинов, как лорд Байрон, загадочный, талантливый и хромой все-таки выступит на этой сцене…

И его сиятельство таки выступил  и как выступил! Божественный Рахманинов звучал как впервые! Только выходить и выходить на аплодисменты Алеше, судя по всему,  было тяжеловато.

Вот такие вот диферент калчерз…

(Сегодня, когда я перечитываю эти строки, правлю, причесываю, чтобы потом отослать рукопись редактору, мне позвонил Алеша. У него родился сыночек. Абсолютная копия папы, с длинными музыкальными пальцами. И я попросила, нет, я даже потребовала, чтобы через два месяца, когда мы встретимся с Алешей и его семьей, малыш уже умел играть на рояле.)

 

Борислав Струлев

Я уже писала, что в аэропорту Борисполь все бегом бежали фотографироваться с Борисом Бурдой, чтобы потом комментировать небрежно:

– Т-та… летели… вместе…

– Приставал? – с надеждой и завистью выпытывали бы подружки, – не, ну честно, приставал?

– Нууу… – героиня бы не договаривала, давая пищу для фантазий.

И никто, никто не увидел, не узнал, что среди улетающих этим же рейсом был и всемирно известный виолончелист Борислав Струлев. Он аккуратно носил футляр со своим драгоценным инструментом, весь такой импозантный в шарфике, завязанном красивым узлом, мама, видимо, просила, а иначе, не знаю, зачем ему шарфик в середине июня. Ходил задумчивый и отстраненный, только искры из-под ресниц. Ходил, нежно, успокаивающе притрагиваясь к футляру, как бы давая ей (виолончели) понять, все хорошо, моя дорогая, моя милая, все спокойно. А та наверняка нервничала, мол, куда мы опять едем, зачем, не лучше ли нам вообще сидеть с тобой дома, играть музыку… Ах, – нервничала виолончель,– я что-то даже расстроилась. Ты же там один, среди этих людей…

Действительно, он один.  Никто не узнаёт, никто не подходит – ничего. И даже девушки, которым приставания по статусу и по возрасту – увы.  Действительно, кто из этих вот глупеньких девочек сейчас слушает виолончель? А я вот его сразу узнала, но бежать фотографироваться с ним, ну смешно же. И что, выложить в фейсбук? И меня спросят, а кто-кто-кто это? Я скажу: о! это всемирно известный Струлев! А меня спросят:

– Приставала? Ну честно, приставала к нему? Да?

Так что лучше мне к нему не подходить.

Так вот он тоже играл в большом зале филармонии. Фантастически завораживающе звучал его инструмент. У них с его виолончелью – восхитительной, ревнивой и капризной дамой сказочной красоты и несравненного звучания – очевидный глубокий и давний роман. Борислав и она, они вдвоем, они вместе исполняли «Amore» Пьяццоллы. Да что «исполняли»!… Это была такая между ними сцена выяснения отношений: ревность, обида, разрыв, прощание навсегда, хлопанье входной дверью, возвращение, примирение, ласка, нежность, страсть – не часто приходится слышать и видеть такие откровения, мне даже стало неловко: Такое личное… Такое трепетное… Как будто я подглядываю…

Но потом! Ах, предатель! Ах изменник! Под аплодисменты он стал раздавать воздушные поцелуи во все стороны, в партер, на балконы, всем-всем, и по губам было видно, что он шепчет при этом «Amore! Amore! Amore!» Кому? Этим вот девочкам? Тем вот женщинам? Кому?!

А она, стояла на своей тонком шпиле, вытянув струны, такая одинокая уставшая и разочарованная. Она ведь абсолютно не понимала, что она, только она, живая и нервная божественная красавица с узкой талией, единственная и настоящая его любовь. На всю жизнь.

Фото: Сергей Дзюба

 

***

А, к слову, в самолете этот известный в Европе музыкант, не дождавшись стюардессу, встал и сам отнес поднос с одноразовой посудой и стаканами после обеда… А чего? Мешало, встал и отнес.

И корона не упала. Так и сияла. Так и сияла.

 

Продолжение следует

КОММЕНТАРИИ